Кроме сейчас разобранного русского свидетельства Максима грека о библиотеке великого князя Василия III мы имеем еще два свидетельства «иностранных» о библиотеке царя Ивана IV, которые точно так же повествуют о великом множестве в ней рукописей и при том не только греческих, но еще и латинских, и еврейских. Одно из этих свидетельств находится в ливонской хронике Ниенштедта, а другое есть список неизвестного лица, Найденный профессором Дабеловым и им сообщенный профессору Клоссиусу, издавшему его.

Франц Ниенштедт родился 15 августа 1540 года в графстве Гоя, в Вестфальском округе. В 1554 году он прибыл в город Юрьев Ливонский и отсюда вел значительные торговые дела с Россией и по поводу их ездил в Москву, Новгород и Псков. В 1571 году из Юрьева он переехал в Ригу, откуда по своим делам выехал в 1600 году и был между прочим в Варшаве; умер он в 1622 году. После него остались: 1) записки его, находящиеся в подлиннике, в собрании бургомистра Иоганна Кристофа Шварца в Рижской городской библиотеке и заключающие сведения о семейных и торговых делах, рассказы о событиях его времени и проч., 2) составленная им ливонская летопись (хроника), подлинная рукопись коей в половине прошлого столетия принадлежала поручику фон-Цеймерну в Нурмисе (с тех пор исчезнувшая бесследно). В этой последней его работе и находится известие о собрании иноязычных рукописей в Москве во время царя Ивана IV.

Под 1565 годом говоря о выселении немцев из Юрьева в русские города (Владимир, Нижний Новгород, Кострому и Углич) царем Иваном IV в наказание за их измену – сношения с ливонским магистром, Ниенштедт в числе высланных указывает и пастора одной Юрьевской церкви магистра Иоанна Веттермана, который не пожелал расстаться со своей паствой и отправился вместе с нею в изгнание.

«Он, - пишет Ниентшедт, - был человек доброго и честного характера, настоящий апостол Господень, который также отправился с ними (пленными немцами из Юрьева) в изгнание, пас свое стадо как праведный пастырь, и когда не было у него лошади, шел пешком от одного города до другого; а если стадо его рассеивалось, он посещал его и ежечасно увещевал о страхе к Господу и даже назначил для их детей школьных учителей, каких только можно было тогда достать, которые в каждом городе по воскресеньям читали детям из Священного Писания… Его, как ученого человека, очень уважал великий князь, который даже велел в Москве показать ему свою либерию (библиотеку), которая состояла из книг на еврейском, греческом и латинском языках и которую великий князь в древние времена получил от константинопольского патриарха, когда московит принял христианскую веру по греческому исповеданию. Эти книги, как драгоценное сокровище, хранились замурованными в двух сводчатых подвалах.

Так как великий князь слышал об этом отличном и ученом человеке, Иоанне Веттермане, много хорошего про его добродетели и знания, потому велел отворить свою великолепную либерию, которую не открывали более ста лет слишком и пригласил чрез своего высшего канцлера и дьяка Андрея Солкана, Никиту Высровату и Фунику вышеозначенного Иоанна Веттермана и с ним еще нескольких лиц, которые знали московитский язык, как-то: Фому Шреффера, Иоахима Шредера и Даниэля Браккеля и в их присутствии велел вынести несколько из этих книг. Эти книги были переданы в руки магистра Иоанна Веттермана для осмотра. Он нашел там много хороших сочинений, на которые ссылаются наши писатели, но которых у нас нет, так как они сожжены и разрознены при войнах, как то было с Птолемеевой и другими либериями. Веттерман заявил, что, хотя он беден, но отдал бы все свое имущество, даже вех своих детей, только чтобы эти книги были в протестантских университетах, так как, по его мнению, эти книги принесли бы много пользы христианству. Канцлер и дьяк великого князя предложили Веттерману перевести какую-нибудь из этих книг на русский язык, и если он согласится, то они предоставят в его распоряжение тех трех вышеупомянутых лиц и еще других людей великого князя и несколько хороших писцов, кроме того постараются, что Веттерман с товарищами будут получать от великого князя кормы и хорошие напитки в большом изобилии, а также получать хорошее помещение и жалованье и почет, а если они только останутся у великого князя, то будут в состоянии хлопотать и за своих.

Тогда Веттерман с товарищами на другой день стали совещаться и раздумывать, что-де как только они кончат одну книгу, то им сейчас же дадут переводить другую и, таким образом, им придется заниматься подобною работой до самой своей смерти; да кроме того благочестивый Веттерман принял и то во внимание, что, приняв предложение, ему придется совершенно отказаться от своей паствы. Поэтому они приняли такое решение и в ответ послали великому князю: когда первосвященник Онаний прислал Птолемею из Иерусалима в Египет 72 толковника, то к ним присоединили наиученейших людей, которые знали писание и были весьма мудры; для успешного окончания дела по переводу книг следует, чтобы при совершении перевода присутствовали не простые миряне, но наиумнейшие, знающие писание и начитанные люди. При таком ответе Солкан, Фуника и Высровата покачали головами и подумали, что если передать такой ответ великому князю, то он может им прямо навязать эту работу (т.е. вместе присутствовать при переводе) и тогда для них ничего хорошего из этого не выйдет; им придется тогда, что и наверное случится, умереть при такой работе точно в цепях. Потому они донесли великому князю, будто немцы сами сказали, что поп их слишком не сведущ, не настолько знает языки, чтобы выполнить такое предприятие. Так они все и избавились от подобной службы.

Веттерман с товарищами просили одолжить им одну книгу на 6 недель; но Солкан ответил, что если узнает про это великий князь, то им плохо придется, потому что великий князь подумает, будто они уклоняются от работы. Обо всем этом впоследствии мне рассказали сами Томас Шреффер и Иоанн Веттерман. Книги были страшно запылены и их снова запрятали под тройные замки в подвалы…»

Таково известие о библиотеке царя Ивана Грозного, передаваемое Ниенштедтом, как он сам замечает, со слов Шреффера и Веттермана. Хроника Ниенштедта, а вместе с нею и это свидетельство о библиотеке царя Ивана IV долгое время оставались в рукописи. Только в половине прошлого столетия извлечение из изложенного сейчас рассказа появилось в печати, именно в трудах Арндта; в полном виде хроника Ниенштедта была издана в текущем столетии – в 1839 году. По своему значению она стоит невысоко. Новейший исследователь истории балтийского вопроса с древнейших времен, автор нескольких капитальных исследователей в этой области, профессор Форстен в последней своей работе делает следующее замечание: «наименее достоверен из всех ливонских летописцев Ниенштедт; его хроника – это произведение дилетанта, а не историка, написанное в 1604 году, когда автору было 64 года; он писал на память, а потому в его труд и вкралось немало ошибок». В виду такого характера хроники рассказ Ниенштедта о пасторе Веттермане прежде принятия заслуживал бы проверки, тем более, что он записан через 30 лет, так как Веттерман, возвратившись в Юрьев в 1570 году, умер в 1571 году, а Ниенштедт, имевший возможность в это время слышать повествование Веттермана, писал свою хронику в 1600-х годах. Между тем рассказ этот повторяется ныне везде со всеми подробностями, как не подлежащий сомнению.

Но в прошлом столетии к нему относились иначе и двое из ученых мужей того времени – библиотекарь Петербургской академии наук Иоганн Бакмейстер и профессор Христофор Маттеи, о котором была выше речь, печатно выразили свое недоверие этому повествованию. Лет через 20 по появлении в печати у Арндта рассказа Ниенштедта о библиотеке царя Ивана Грозного, Бакмейстер в одной своей работе, коснувшись Синодальной библиотеки, замечает: «объявленный Арндтом в лифляндской летописи анекдот, будто бы царь Иван Васильевич поручил некоему именем Веттерману привести в порядок многочисленную библиотеку, привезенную за сто лет прежде из Рима и хранимую до того времени в подземных погребах, не достоин нашего внимания, потому что к подтверждению своему не имеет достоверных свидетельств. Ибо не отваживаюсь сказать, чтоб сии книги были привезены в Москву по случаю бракосочетания великого князя Ивана Васильевича с прибывшею из Рима Софиею Фоминишною. Такие обстоятельства требуют подтверждения от истории, а история ничего о том не упоминает».

Точно так же отвергает достоверность рассказа Ниенштедта и профессор Маттеи. «Если и истинно то, что передается о библиотеке, - прибавляет он, то нужно думать, что в ней были греческие и латинские печатные книги».

Карамзин Н.М. в своей «Истории государства Российского» совершенно обратно отнесся к известию Арндта: он принял на веру все повествование Ниенштедта, причем, пользуясь неточным изложением его у Арндта, говорит, что царь Иван IV велел Веттерману разобрать царскую библиотеку, в коей последний «нашел множество редких книг, привезенных некогда из Рима, вероятно царевною Софиею». На сторону Карамзина встали и последующее писатели, причем некоторые пошли еще далее в своих выводах. Так Снегирев И.М. говорит, что Веттерман был библиотекарем царской библиотеки, которую всю разобрал и составил каталог. Хотя это известие, пущенное Снегиревым И.М., и повторялось другими писателями, но более трезвые из них отказались уже от него. Так, например, пастор Фехнер в своем труде по истории евангелической общины в Москве заявляет, что Веттерман не приводил в порядок библиотеки царя, и что Арндт неточно передал известие об этом Ниенштедта. А Нил Алексеевич Попов в своей рецензии этой книги пастора Фехнера говорит, что «важнейшие из русских историков, согласно с истиной, допускают лишь дозволение со стороны царя Веттерману осмотреть его библиотеку, и во всем этом эпизоде для русского историка, конечно, самую любопытную сторону составляет то впечатление, которое произвела на заезжего пастора громадность библиотеки».

Но самое известие Ниенштедта в настоящем столетии никем не подвергалось сомнению, а наоборот находящиеся в нем сведения, как безусловно достоверные, повторялись всеми, кому только приходилось касаться вопроса о библиотеке царя Ивана IV. Так, например, повествование о ней со слов Ниенштедта находим у В. Иконникова, Горского А.В. (в статье о Максиме греке), Цветаева Д.В. и других. Профессор Юрьевского университета Клоссуиус еще до издания в полном виде хроники Ниенштедта в течение нескольких лет занимался вопросом о библиотеке царя Ивана IV и в статье своей «о библиотеке великого князя Василия III и царя Ивана IV» привел полностью повествование Ниенштедта по нескольким спискам. Вполне доверяя этому рассказу, он пришел только к выводу, что самая библиотека до нашего времени не сохранилась».

Мне кажется, что такое отношение к рассказу Ниенштедта несправедливо и должен быть поставлен вопрос о степени достоверности его. Проверка этого известия в значительной степени затрудняется отсутствием других свидетельств, относящихся к рассказываемым Ниенштедтом событиям. В ливонской хронике Балтазара Рюссова (умер в 1600 году), для ливонской истории XVI века имеющей первенствующее значение, такое же самое, какое имеет летопись Генриха Латыша для первоначальной истории Ливонии, известие о выселении немцев из Юрьева в Москву передается очень кратко, на 3-4 строчках, причем о пасторе Иоганне Веттермане не говорится ни слова.

Такие же сведения встречаем и в двух других ливонских хрониках. Показания с русской стороны точно так же ничтожны. Архивных данных, относящихся к этому событию, никаких неизвестно: среди документов Московского Главного Архива Министерства Иностранных Дел нет ни одного дела, которое говорило бы о выселении немцев из Юрьева в 1565 году и положении их в Московском государстве; никем не указано доселе подобного дела и в каком-либо другом русском архиве. А из наших летописей только в двух, Псковской и так называемой Александроневской, мы встречаем краткие записи. В Псковской летописи под 1565 годом читаем: «выведоша немцев из Юрьева, и с женами и с детьми, и сведоша их иных в Нижний Новгород, а иных во Владимир, а иных на Кострому, а иных в Углич; а не ведаем за что, Бог весть, изменив прямое слово, что воеводы дали им, как Юрьев отворили, что было их не изводить из своего города или будет они измену чинили».

То же передает и так называемая Александроневская летопись – официальная Московская. «Лета 7073-го месяца июня велел царь и великий князь вывести из Юрьева Ливонского бурмистров, и посадников, и ратманов всех немцев, за их измены, в Володимер, на Кострому, В Нижний Новгород, на Углич. Которые взяты в Володимере, с теми ехал Федор Матвеев сын Елизарова, а на Кострому отправадил Тит Порховский, на Углич – Дмитрий Пыжов Отаев». Этими двумя летописными записями и ограничиваются все аши русские свидетельства о пленных немцах из Юрьева в 1565-1570 годах. Таким образом, известие Ниенштедта приходится проверять, не имея почти никаких других прямых показаний о том же событии.

В повествовании Ниенштедта не указывается времени пребывания в Москве Веттермана и времени, когда ему была показана царская библиотека. Мы знаем, что жители Юрьева были выселены оттуда в июне 1565 года и отпущены были из Москвы в Юрьев в июле 1570 года. Следовательно, и царская библиотека могла быть показана Веттерману в этот период времени. Позднее 1570 года библиотека не могла быть показана и по одной подробности рассказа Ниенштедта. Он в повествовании своем говорит, что рукописи из этой библиотеки показаны были Веттерману вместе с другими немцами в присутствии «высшего канцлера и дьяка Андрея Солкана, Никиты Высроваты и Фуники». Под этими перековерканными фамилиями, очевидно, скрываются: под Андреем Солканом – Андрей Щелканов, Никитатой Высроватым – Иван Висковатый (перепутано и имя его), под Фуникой – Фуников Никита. Но относительно Висковатого и Фуникова известно, что они оба были казнены 25 июля 1570 года. Следовательно, царская библиотека не могла быть показана позднее этого времени.

В числе немцев, бывших вместе с Веттерманом при этом осмотре, Ниенштедт называет Фому (Томаса) Шреффера. Очень возможно, что здесь разумеется пастор Христиан Шраффер, как думает профессор Форстен. Если это предположение верно, то мы имеем возможность более точно указать время занимающего нас события. Пастор Хр. Шраффер прибыл в Москву в свите герцога Магнуса в мае 1570 года, вместе с которым и выехал. Так как юрьевские жители, с которыми, как обыкновенно предполагают, отправился и пастор Веттерман, выехали из Москвы в июле месяце, то, следовательно, осмотр царской библиотеки мог быть только в мае-июле 1570 года.

Когда и где жил пастор Веттерман, в какое именно время находился он в Москве, мы не знаем и потому не можем сказать, совпадает ли его пребывание с этим выводом относительно времени занимающего нас события или нет. Но позволительно усомниться, жил ли когда-либо Веттерман в Москве?

Мы не имеем решительно никаких свидетельств об этом, то есть чтобы Веттерман действительно жил то или иное время в Москве. Он, по рассказу Ниенштедта, поехал со своей паствой, с которой не хотел расстаться и которую навещал, переезжая из одного города в другой. Но ведь его паства была рассеяна по городам Московского государства – Угличу, Костроме, Владимиру и Нижнему Новгороду, а в Москве ее совсем не было. Возможное ли дело, чтобы часть немцев, выведенных из Юрьева в наказание за измену, была поселена в столице Московского государства – Москве, вблизи царя? Каким же образом он мог жить в Москве с несуществующей здесь его паствой, которую он не хотел покинуть?

Со времени великого князя Василия III в Москве было значительное количество иностранцев, селившихся особыми слободами и имевших своих особых пасторов. К чему же бы Веттерман стал посещать и утешать москвичей-иноземцев, когда у них были свои пасторы? О пасторах, бывших в Москве в XVI веке, до нас дошли известия. В числе их мы не находим Веттермана. Если он действительно жил в Москве долгое время, то почему до нас не дошло никакого упоминания о нем? Нам известно, что в это именно время был в Москве пастор Илия (умер 30 апреля 1570 года), который пользовался большой и хорошей славой, как говорит надгробная плита на его могиле на старом немецком кладбище в Москве. Все это говорит против того, чтобы Веттерман пробыл в Москве значительное время. Если же он был в ней короткое время, то почему же такое предпочтение оказал ему царь Иван IV, почему он знал об его учености, почему он Веттермана «как ученого человека, очень уважал»?

Это уважение, которое якобы питал к Веттерману царь Иван IV также сомнительно. До нас дошло любопытное письмо одного современника немца, сообщающего полученные им от бывшего в Москве мюнстерского жителя Германа Писпинка сведения об отношениях царя Ивана IV к немцам. Здесь перечисляются все иноземцы, находившиеся в большой милости у царя, с которыми он часто беседовал, а один из них (Каспар Эверфельд), по словам письма, царем «ежедневно привлекался во все совещания»; и здесь ни слова не говорится о Веттермане и отношении к нему царя. Это сильно говорит против Ниенштедта, и в виду сего свидетельства остается только утверждать, что Веттерман приблизился к царю после того времени, когда писано настоящее письмо (после 20 декабря 1566 года). В Москве в то время было значительно число иноземцев, из которых многие отличались образованием и пользовались вниманием царя. Зачем царь Иван IV станет приближать к себе еще новое лицо, станет просить Веттермана остаться в Москве и заняться переводами, когда жившие в Москве иноземцы могли исполнить это поручение?

Выше уже сказано, что осмотр царской библиотеки по одной подробности рассказа Ниенштедта (пастор Шреффер) мог происходить только в мае-июле 1570 года. В это именно время особых расположением царя Ивана IV пользовались ливонцы Краузе и Таубе, оставившие нам свои записки. Эти лица принимали особенное близкое участие в ливонских делах, в деле Магнуса, и были посылаемы царем для переговоров по этому вопросу. В своих записках они сообщают любопытные сведения о царе Иване IV и событиях его времени; но ни слова не говорят об осмотре царской библиотеки Веттерманом.

Далее возбуждает недоумение состав самой комиссии дьяков, в присутствии которых немцам показывали рукописи царской библиотеки. Здесь мы видим «высшего канцлера и дьяка Андрея Щелкалова», который в то время был Разрядным (с осени 1570 года – Посольским) дьяком, Висковатого – печатника и казначея Никиту Фуникова, самых высших правительственных лиц Московского государства, трех самых важных министров XVI века. Весьма сомнительно, чтобы они сами стали вести переговоры с пленным немцем, убеждая его остаться в Москве переводить книги, и чтобы царской библиотекой заведовали эти лица.

Большое недоумение возбуждает самый состав библиотеки и ее происхождение. Последний вопрос очевидно занимал умы всех исследователей, которые давали двоякий ответ или согласно с повествованием Ниенштедта, что рукописи царской библиотеки присланы были константинопольским патриархом еще в то время, когда русские приняли крещение, или что означенные рукописи привезены царевною Софиею из Рима. Но, прежде всего, ни о той, ни о другой присылке их мы опять не имеем никаких свидетельств; а если бы они были при этих случаях привезены или присланы, то до нас дошло бы хотя какое-либо упоминание о сем. Если рукописи присланы были патриархом константинопольским при крещении Руси, то для чего он вместе с греческими прислал латинские – еретические, и еврейские – не христианские? Если рукописи привезены Софьею, то откуда и с какой целью захвачены были ею в Москву еврейские рукописи? Противником мнения, что рукописи привезены Софьею, является и Тремер. Отец Павел Пирлинг в своей работе о Софье перечисляет приданое, данное ей папским престолом, причем о библиотеке здесь не говорится ни слова. Если бы, говорит Тремер, ей были даны писания латинской церкви, то в этом был бы смысл, хотя этого, как показывает исследование отца Пирлинга, не было на самом деле. Но зачем ей было давать классиков? Италия XV века никогда не отпустила бы таких сокровищ, о каких говорится у Ниенштедта и в другом показании – списке Дабелова, сокровищ, сохранившихся в одном только этом списке, отдаваемом нам русским, варварам, по мнению Запада XV века. В то время наоборот на Западе всячески заботились о них, собирали их отовсюду и снаряжали даже особые экспедиции за поисками или доставлением их.

Весьма наивны в рассказе Ниенштедта рассуждения дьяков, что их заставят присматривать за переводом немцами книг. Если бы это состоялось, то надзор над этой работой был бы поручен духовным властям, наиболее компетентным в этом деле, так как переводить, вероятно, предполагалось сочинения богословские, а не произведения светских писателей, классиков, как можно думать, судя по примеру Максима грека. Если это верно, если предполагалось переводить действительно божественные книги, то это дело ни в коем случае не было бы поручено немцам-еретикам. Московское правительство недовольно осталось переводами Максима грека, - православного и ученейшего мужа и обвинило его в неправославии и еретичестве. Как же оно решилось бы довериться в этом деле еретику? Если же предполагалось переводить светские книги, то почему эти столь важные лица должны были присматривать за таким сравнительно ничтожным делом, как перевод? Не следует позабывать при этом, что не все эти мнимые контролеры знали иностранные языки.

Странно также известие в рассказах Ниенштедта, что библиотека хранилась в каких-то подвалах под землей и что ее не открывали более ста лет. На самом деле последнего не могло быть. Если рукописи были привезены Софьею в 1472 году, то каким образом они не видали света Божьего более ста лет? Кроме того, если, как обыкновенно предполагают, Максиму греку Толковая псалтырь для перевода дана была из царской книгохранительницы, то мы имеем положительное свидетельство, что она была открываема лет за 50 до описываемого осмотра Веттерманом.

Все эти недоумения и несообразности заставляют не доверять повествованию Ниенштедта, видеть в нем особый сочиненный рассказ, сильно разукрашенный фантазией его автора. Выше я приводил отзыв профессора Форстена, считающего Ниенштедта «наименее достоверным из всех ливонских летописцев», а труд его – наполненным ошибками. И в виду такого общего характера сей хроники и частностей настоящего рассказа, мы имеем основание предполагать, что рассказ этот записан Ниенштедтом не вполне точно, не так, как ему передавал его Веттерман. Первый слышал его от последнего в 1570-1571 годах, то есть лет за тридцать до записи, так что возможно, что за этот период времени Ниенштедт (будучи 64 лет от роду) кое-что позабыл, а кое-что излагает неверно, прибавляет от себя. Свидетельство не совсем точной передачи находим в самом этом рассказе, именно в передаче имен и фамилий дьяков: Ниенштедт почти ни одной фамилии не передал правильно и ошибся в имени дьяка. Но затем известная доля прикрасы в настоящем рассказе принадлежит самому Веттерману, который должен быть причислен к числу лиц, любящих выставить себя в наилучшем свете. Ниенштедт в своем рассказе с самой хорошей стороны обрисовывает Веттермана, называет его Ангелом Господним, представляет его высоко ценящим просвещение, готовым за рукописи отдать не только все свое состояние (которого, быть может, и совсем не было у него в плену), но и детей. Очень может быть, что Веттерман не называл сам себя Ангелом Господним, но очевидно он так много хорошего о себе и своих действиях насказал Ниенштедту, что тот и изобразил его таким.

Читать продолжение старинной книги