Что же из всего рассказа Ниенштедта о Веттермане могло действительно быть? Я говорил уже, что по рассказу Ниенштедта Веттерман мог быть в Москве только в мае-июле 1570 года. Юрьевские пленные, как известно, царем Иваном IV были отданы новому герцогу Магнусу. Может быть, некоторые из них были вызваны в Москву? Во время пребывания последнего здесь могло быть, что ему предложено было остаться переводчиком, главным образом, для перевода дипломатических документов, быть переводчиком Посольского приказа. Так предполагать заставляет упоминание о тех трех дьяках, с коими беседовал Веттерман. Это были казначей и печатник, в ведении коих была царская казна, и Щелкалов – Разрядный или Посольский дьяк. В царской казне тогда находился и так называемый «царский архив», заключавший в себе все древнейшие государственные акты и документы по внешним сношениям. Всех этих трех дьяков ближайшим образом касался сей архив.

Возможно, повторяю, что Веттерману и было предложено остаться переводчиком в Посольском приказе. Из этого возможного предположения и возникла легенда об осмотре Веттерманом библиотеки царя Ивана Грозного. При рассказе об этом предложении остаться в Москве переводчиком естественен вопрос: для чего же? Ответ на это и давал рассказ Ниенштедта: Веттерман оставлен был для перевода книг. Каких? Царской библиотеки.

Сочинить рассказ, передаваемый Ниенштедтом, было легко. Расположение царя Ивана IV к иностранцам, окружавшим его, было хорошо известно. На мысль о переводе книг могла натолкнуть история с Максимом греком, которая должна была быть известна и немцам. А неизвестность состава царской библиотеки, как и вообще все неизвестное, давала полный простор фантазии и дозволяла предполагать все что угодно. Из доходивших случайно известий об единичных рукописях царской библиотеки могла создаться постепенно легенда о громадном количестве их в ней.

Ниенштедт в своей летописи говорил о богатствах библиотеки царя Ивана Грозного, не приводя сведений о том, что же именно в ней находилось. Ответ на это последнее наше желание дает так называемый список профессора Дабелова. Этот список стал известен только с 20-х годов текущего столетия, когда он был найден профессором Юрьевского университета Дабеловым в одной из связок документов, которые были переданы ему во время занятий балтийским правом. Это новое свидетельство о царской библиотеке XVI века так читается:

«Сколько у царя рукописей с Востока? Таковых было всего до 800, которые частью он купил, частью получил в дар. Большая часть суть греческая, но также много и латинских. Из латинских видены мною:

• Ливиевы истории, которые я должен был перевести.
• Цицеронова книга De republica и 8 книг Historiarum.
• Светониевы истории о царях, также мною переведенные.
• Тацитовы истории.
• Corpus Ульпиана, Папиниана, Павла и т.д. Книга римских законов.
• Юстиновы истории.
• Кодекс конституций императора Феодосия.
• Вергилия Энеида и Ith (рукописей Энеиды много; произведение, которое бы начиналось слогом Ith, неизвестно).
• Calvi orations et poem (Cajus Licinus Calvus – соперник Цицерона в ораторском искусстве, был также поэтом. До нас ничего не дошло.)
• Юстинианов кодекс конституций и кодекс новелл.

Сии манускрипты писаны на тонком пергамене и имеют золотые переплеты. Мне сказывал также царь, что они достались ему от самого императора, и что он желает иметь перевод оных, чего однако я не был в состоянии сделать.

• Саллюстия Югуртинская война и сатиры Сира.
• Цезаря комментарий de bello Gallico и Кодра Epithalam.

Греческие рукописи, которые я видел, были:

• Поливиевы истории (Историй Полибия считалось 40 книг. Дошли до нас вполне 5 первых книг, большие выдержки из первых 18 книг и часть большого извлечения императора Константина Порфирородного.
• Аристофановы комедии.
• Basilica и Novellae Constitutiones, каждая рукопись также в переплете.
• Пиндаровы стихотворения.
• Гелиотропов Gynothaet.
• Гефестионовы Geographica.
• Феодора, Афанасия, Zamoreti и других толкования новелл.
• Юстиниановы законы agrar.
• Zamolei Mathematica (неизвестен)
• Стефанов перевод Пандектов
• … речи и Hydr.
• …пиловы Истории.
• Cedr… Char. и эпиграммы (неизвестен)
• Baphias Hexapod. и Evr. (неизвестен)

Профессор Дабелов прибыл в Юрьев в 1819 году и специально занимался разысканиями о лифляндском праве. «он, как уверял меня, - пишет профессор Клоссиус, - получал с разных сторон документы, которые сообщались ему частью из архивов городов Риги, Ревеля и Нарвы, частью от разных посторонних лиц». Во время этих занятий он и нашел, по его словам, приведенный документ. Об этой находке он сообщил еще в 1822 году в одной своей статье. Известие об этом в чужих краях, по словам профессора Клоссиуса, «возбудило отчасти великие ожидания, отчасти сомнение и недоверие». Возникла полемика, в которой противники Дабелова отзывались о его открытии не особенно сочувственно. Так, в одной рецензии читаем: «Для г. Дабелова нет нужды в определенном поручителе, и мы, зная его тщательность и точность при построении доказательств для его неопределенных утверждений, ни мало не удивились, что он смело ссылает на index неизвестного господина, который, говорят, когда-то переводил эти рукописи на русский язык, о чем впоследствии обещаются большие сведения. Счастье и слава совершившему новое открытие!»

Открытием Дабелова сильно заинтересовался профессор Клоссиус, принявший на веру все известия нового документа. Рядом писем он распространял сведения об этой находке своего товарища, от которого получил подробные известия о сем, равно как и копию его. В виду того, что в настоящее время показание об этом документе профессора Дабелова является первоисточником для наших сведений об этом исчезнувшем акте, то я позволю привести подлинные слова профессора Клоссиуса.

«Между присланными Дабелову бумагами, по описанию оных, сделанному им мне в 1826 году, - пишет профессор Клоссиус, - находились четыре связки или тетради, которые он означил как Coll. Per. (Collectania Pernaviensia), и из коих особенно много пользовался связкою под №4. Эта тетрадь была писана не одною рукою, а разными почерками, на бумаге разных форматов большего и меньшего, и состояла из документов, которые были сшиты вместе без всякого порядка, как случилось. В начале находилось несколько постановлений Плеттенберга, потом следовали протоколы совещаний и циркуляры, Шведское церковное учреждение, известия о городах Дерпте и Пернове, привилегии на отправление церковной службы и другие; окончание составляли сведения о прежнем Дерптском университете, перемещенном в Пернов.

Посреди разных документов относительно Дерпта и Пернова, которые приводятся профессором Дабеловым, находилось на полутора или на двух листах (чего он не мог уже вспомнить с точностью) известие одного дерптского пастора, который имел в своих руках рукописи московского царя. Это известие было написано на простонародном немецком наречии (Platteutsch) мелкими буквами и чрезвычайно нечетко, желтыми некрасивыми чернилами и на бумаге, также совсем пожелтелой.

По приезде моем в Дерпт, мое первое желание было получить этот замечательный документ, ибо я предполагал, вместе с профессором Дабеловым, что оный находится в архиве Перновского городового Совета. Однако, не взирая на все разыскания со стороны тамошних чиновников (1826 г.), означенные выше связки не могли быть там отысканы; и самые старые из чиновников – архивариус и смотритель, из коих последний 15 или 20 лет тому назад составлял описи всему архиву, не помнили даже, чтобы когда-нибудь видели их; в реестрах и списках также не нашлось ни малейшего их следа. В 1820 году, правда, был сообщен профессору Дабелову тамошним городовым фискалом Эдуардом Франтценом сборник, в котором хотя и содержались бумаги вроде находившихся в помянутых связках, однако эти тетради были совершенно другие, ибо и профессор Дабелов в своих бумагах означил их отдельно от Перновского сборника.

Так как и г. Франтцен не помнил, чтобы он сообщал профессору Дабелову что-нибудь, кроме этого одного тома, и осведомления мои в других местах остались без всякого успеха, то я принужден был вовсе отказаться от надежды увидать собственными глазами этот достопримечательный документ. Но чтоб никто не сомневался более в достоверности известия, сообщенного профессором Дабеловым, профессор Клоссиус в своей статье уже указанной и приводит «слово в слово, сделанное Дабеловым и оставленное ему извлечение из сего документа. Профессор Дабелов, - прибавляет Клоссиус, - не мог вспомнить имени пастора; думал, однако, что он назывался не Веттерманом».

Этим ограничиваются все наши сведения о документе профессора Дабелова, так таинственно исчезнувшем и доселе не найденном. К Археологическому съезду в городе Риге мной между прочим был поставлен запрос о том, где находится связка документов Collectanea Dorpatensia et Pernavensia, в которой был этот документ. Вследствие этого запроса профессор Юрьевского университета Гаусман в заседании ученого Эстонского общества 1 марта 1895 года читал реферат о библиотеке царя Ивана IV. “Neue Dorptsche Zeitung” № 50 от 2 марта 1895 года, давая отчет об этом заседании, напечатала особое воззвание, которое просила перепечатать и другие газеты о затерявшейся связке документов, бывших в руках Дабелова. Сообщив сведения о ней, воззвание предлагало в случае находки кем-либо этой связки или знания где она находится, сообщить о ней профессору Гаусману. Но ни воззвание это, перепечатанное в других балтийских газетах, ни поиски местных (рижских) ученых не привели ни к какому результату; несмотря на все старания эта таинственная связка с загадочным документом о царской библиотеке не найдена доселе…

Этот документ профессора Дабелова ставят в тесную связь с рассказом Ниенштедта о пасторе Веттермане и виденной им царской библиотеке. Профессор Клоссиус, например, прямо говорит, что «с известием в хронике Ниенштедта очевидно находится в связи сделанное покойным профессором Дабеловым в Дерпте открытие». Другие даже прямо говорят, что список Дабелова есть перечень книг царской библиотеки, виденных пастором Веттерманом. Что речь в этом документе идет о библиотеке московских царей, доказывают слова «сколько у царя рукописей с Востока», ибо под царем иностранцы разумели исключительно московского царя. Но о библиотеке какого московского царя здесь идет речь, на это в документе нет решительно никаких указаний. С одинаковым основанием мы можем разуметь и московского царя XVI века и московского царя XVII столетия. Но предполагая, что если бы в этом списке шла речь о XVII веке, то до нас дошли какие-либо другие известия, мы можем заключать, что в списке Дабелова речь идет о библиотеке царской XVI века.

Кому принадлежит настоящий список, кто такой был тот, которому царь показывал свои рукописи, в списке указаний нет; но профессор Дабелов говорит, что им был один из пасторов города Юрьева. Протоколы совета этого города, по словам профессора Клоссиуса, не решают вопроса о сем. Но им не мог быть Веттерман, потому что неизвестный автор списка, по его собственным словам перевел некоторые сочинения, а Веттерман, как видно было выше, отказался совсем от переводов. Нельзя не отметить того обстоятельства, что автор, составляя свою записку на простонародном языке, в то же время был человеком с очень хорошим образованием: он не только перевел царю с латинского языка Тита Ливия, но показывает себя знатоком классической греческой и латинской письменности, отмечая в царской библиотеке такие памятники, которые если бы сохранились в ней, то Россия могла бы возобновить для Европы времена князей Медичи, Петрарки и Боккаччо, когда из пыли библиотек были извлечены неведомые сокровища древности…

Что касается языка записки анонима, то он, к сожалению, не содержит в себе определенных данных, которые давали бы достаточное основание относить его к тому или иному времени; по крайней мере, такой ответ я получил от рижских ученых, к которым обращался с запросом о сем на Рижском археологическом съезде.

Неизвестный автор документа профессора Дабелова говорит, что 1) он должен был перевести (то есть его заставили, он принужден был перевести?) с латинского «Ливиевы Истории»; 2) переведены им с латинского же «Светониевы истории о царях» и, кажется, Цицеронова книга De republica и 8 книг Historiarum (о переводе их аноним прямо не говорит, но указывая далее «Светониевы истории», он прибавляет «также мною переведенные» (следовательно, он перевел о Цицерона?) и 3) что царь желал иметь перевод и других латинских классиков, но автор «не был в состоянии сделать это».

1) Прежде всего весьма сомнительно, чтобы царь Иван IV действительно желал иметь в XVI веке переводы классиков, так как в его времени чувствовалась нужда в переводах совсем других сочинений. Известные просвещенные русские люди XVI столетия, как инок Зиновий Отенский, Артемий игумен троицкий и князь Курбский жалуются на недостаток русских переводов творений отцов церкви и первых веков христианства и принимают все возможные меры для перевода их, а последний даже и сам занимается этим делом.

2) Затем весьма странно, что до нас не дошел ни один из сделанных анонимом переводов ни истории Светония, ни какой-либо другой. Это тем более странно, что другие переводы, сделанные в XVI веке, мы имеем в достаточном количестве списков. Таковы, например, переводы Максима грека, совершенные лет за 40-50 до анонима; таков, например, перевод травника, исполненный в 1534 году с немецкого языка. А между тем до сих пор никем не было указано ни одного перевода анонима какого-либо из перечисляемых им сочинений, и все сейчас известные переводы сих произведений принадлежат позднейшему времени, начиная со второй половины XVII века.

3) Мы не только не имеем этих переводов XVI столетия в полном их виде, но даже и какого-либо отрывка или упоминания о них в том или другом произведении XVI века. Один из иностранцев, оставивших нам свои записки о Московском государстве XVI века, Павел Иовий, получивший свои сведения от русского посла к папе в 1526 году Дмитрия Герасимова, говорит, что русские «имеют у себя отечественные летописи и историю Александра Македонского, Римских кесарей, Антония и Клеопатры, писанные также на отечественном их языке». Карамзин Н.М., а вслед за ним и другие, предполагают, что под этой «историей римских кесарей» разумеется Светониева история, переводом которой занимался аноним. Но для такого предположения нет достаточных оснований. Павел Иовий говорит только, что русские знают историю римских кесарей, то есть знакомы с ее фактами, но в чьем изложении – на это здесь нет никакого намека.

Более правдоподобно и естественно предполагать, что Иовий говорит о знании русскими событий из истории римской империи, знании, почерпнутом ими из бывших тогда на Руси руководств по всеобщей истории: летописи Манассии, переведенной на славянский язык в первой половине XIV века, временника Георгия Мниха, переведенного в глубокой древности (во всяком случае не ранее 1116 года), хронографа Иоанна Малалы, переведенного до 927 года и в начале XII века бывшего уже на Руси, хронографа Иоанна Зонары, переведенного в 1344 году, хроники Симеона Логофета, Еллинскоо и Римского летописца, памятников XIV века и, наконец, из русского хронографа древней, составленной в 1512 году, редакции.

В переписке царя Ивана IV с князем Курбским встречаем указания на знакомство первого с героями классических произведений. Так, в одном месте царь Иван IV пишет: «не яко же ты, подобно Антенору, с Энеем предателем Троянским, много соткав, лжеши». Грозный знаком с греческим повествованием о богах, приводит примеры из всеобщей истории про Персию, Грецию, другие восточные страны, ссылается на византийскую историю. Но все это заимствовано либо из перечисленных сейчас руководств по всеобщей истории, бывших тогда на Руси, различных хронографов, либо из 39-го слова (в день Богоявления) Григория Назианзина и из других источников. Сведения о героях Трои он мог получить и из особой повести о ней, бывшей у нас на Руси. Не надо также забывать, что Грозный знал польский язык и, следовательно, свои познания мог черпать и из польской литературы, несомненно, в то время более обширной.

4) Странно, конечно, и то, что виденные профессором Дабеловым с загадочным документом связки исчезли бесследно и о существовании их не знал даже сам перновский архивариус. «Но еще страннее то, что Дабелов, списывая слово в слово целый каталог чрезвычайно важных рукописей, - замечает Лихачев в своем труде «Библиотека и архив Московских государей», - тщательно ставя точки на места не разобранных не только слов, но и отдельных букв, не потрудился списать начала рассказа и даже записать имя того пастора, который составил список».

5) Наконец, сам подбор книг, преимущественно сочинений или весьма редких или не дошедших до нас и известных по одному упоминанию, сочинений, имевшихся в библиотеке царской в таком большом количестве, невольно вселяет недоверие к рассказу.

Все это заставляет отнестись с величайшим сомнением к подлинности документа, открытого Дабеловым. В печати уже высказано подозрение к фальсификации. Нельзя не признать, что это мнение имеет за собой основание. Документ Дабелова по своему содержанию находится в тесной связи с известием о пасторе Веттермане в неточной передаче его Арндтом. Как известно, последний ошибочно передал рассказ Ниенштедта и приписал Веттерману то, чего он не делал и о чем не говорил ни слова: что Веттерман разобрал царскую библиотеку. Между тем документ Дабелова это именно и приписывает своему деятелю: он очевидно разобрал царскую библиотеку, ибо отмечает ее более важные рукописи, и занимался переводом некоторых из них.

Из этого можно сделать справедливое заключение, что фальсификатор документа Дабелова при своей работе руководствовался известиями Арндта и совершил свою работу после выхода в свет этих трудов, т.е. в период времени со второй половины XVIII века. Был ли этим фальсификатором Дабелов или он сам введен был в заблуждение фальсификацией, это другой вопрос, который можно решать в любую сторону. Суля по некоторым выражениям в полемике, возбужденной открытием этого документа, о том, что Дабелов отличался слишком большим доверием, можно думать, что и второе предположение об обмане его самого не лишено вероятия. Судя же по тому, что указание его на место хранения списка оказалось ложным, можно думать, что список - дело его рук.