Первая книга с именем Ивана Федорова – Апостол 1564 года. Она печаталась в течение почти целого года, от 19 апреля 1563 года до 1 марта 1564 года. Но кроме этих двух дат, в послесловии Апостола есть еще третья, указывающая, когда царь повелел строить типографию. Было это в лето 7061 (то есть 1553 года), но в 30-е лето царствования Ивана Грозного. В этом указании противоречие, так как 30-й год царствования Ивана Грозного соответствует не 7061, а 7071 году. В послесловии к львовскому Апостолу этого противоречия нет: "повелением… царя… Ивана Васильевича и благословением митрополита Макария… друкарня сия составися в царствующем граде Москве в лето 7071-е: в тридесятое лето государства его".

ПЕРЕЙТИ В ПОЛНЫЙ КАТАЛОГ СТАРИННЫХ И АНТИКВАРНЫХ КНИГ
Если подходить без предвзятого мнения, то ясно видно, что в послесловии московского Апостола была допущена ошибка при высчитывании года или опечатка, которую Иван Федоров сам исправил в послесловии к львовскому Апостолу. Говорят, что это невероятно, так как это была единственная опечатка у Ивана Федорова, а он намеренно хотел сделать неясным момент, когда начались работы по устройству типографии.

Если даже допустить, что по каким-то соображениям московского правительства Ивану Федорову в 1564 году не было возможности указать истинную дату основания типографии, то в 1574 году, находясь во Львове, вдали от Москвы, он мог не обинуясь сказать, что типография была основана в 1553 году, в 20-е лето царствования Ивана Грозного, заменив цифру 30 цифрой 20, а он сделал наоборот - исправил первую дату и тем показал, которую из дат он считал правильной.

Утверждение, будто у Ивана Федорова не было опечаток, не соответствует действительности. Иван Федоров печатал очень хорошо и точно, но опечатки были и у него: и в пагинации (в Апостоле, где корректура сделана наклейкой), и в тексте (например, в острожской Библии), и, наконец, в выходных сведениях Нового Завета острожского издания 1580 года дана тоже двойная дата – от сотворения мира и от начала нашей эры, и первая дана с ошибкой на 88 лет: "от создания миру 7000, от воплощения же Спасителя нашего Иисуса Христа 1580".

Никому в голову не придет оспаривать, что здесь просто сделан пропуск двух цифр, и не стоит говорить о намеренной якобы путанице, произведенной Иваном Федоровым, чтобы внести неясность в известие о начале его типографии. Академик Орлов А.С., анализируя послесловие московского Апостола, подвергает сомнению авторство Ивана Федорова. По его словам, послесловие это поражает читателя своей редкостной складностью, своим литературным стилем: "там все умеренно, все обладает наибольшим тактом – и цитация, и само изложение… Едва ли Иван Федоров или Петр Мстиславец могли составить текст такого замечательного послесловия". Поэтому текст должен принадлежать или митрополиту Макарию, или Сильвестру, вернее первому.

Кроме того, академик Орлов А.С. отмечает сходство языка послесловия с посланием Максима Грека к Василию III; собственно сходны там три слова о "даре сходящем свыше". Как говорит и сам академик Орлов, это сходство малоубедительно, так как слова эти встречаются в церковной службе, откуда их мог заимствовать и автор послесловия без посредства Максима Грека. Но даже и другое место послесловия 1564 года, указанное академиком Орловым А.С., и фраза из сочинений Максима Грека, где употреблены одинаковые выражения о книгах, "растленных от преписующих", нисколько не лишает послесловие Ивана Федорова самостоятельного литературного значения. Здесь можно говорить о литературном влиянии, а не об авторстве Максима Грека.

Итак, в утверждении академика Орлова А.С. остается только субъективное мнение, что Иван Федоров не мог написать хорошего литературного произведения. Поэтому нельзя не согласиться с Берковым, который отмечает гораздо большее сходство московского послесловия с львовским, в принадлежности которого Ивану Федорову никак нельзя усомниться, а потому склонен считать Ивана Федорова автором обоих послесловий.

Иногда высказывается мысль, что для устройства типографии Ивану Федорову нужно было несколько лет, а не несколько месяцев. Между тем, даже во время разрухи в 1613 году Фофанов устроил свою типографию в Нижнем Новгороде в течение всего только 11 месяцев, с января по декабрь 1613 года. Иван Федоров в более удобных условиях мог закончить типографию и в более короткий срок, в течение 7 месяцев, которые прошли с начала 7071 года. Свои дальнейшие типографии Иван Федоров устраивал также быстро и, рассказывая в предисловии к львовскому Апостолу о трудностях своей жизни, он везде говорил только о недостатке денег и трудностях их изыскания, а когда деньги бывали найдены, то типография возникала быстро.

В Апостоле шесть ненумерованных листов и 261 лист со счетом, цифры поставлены в нижнем правом углу, срок на странице 25. Набор имеет твердо выдержанные крайние линии, не только левую, но и правую, что показывает в Иване Федорове искусного, опытного наборщика; строки всегда безукоризненно прямы; печать в две краски сделана в два приема; строки разных цветов хорошо пригнаны друг относительно друга; киноварь и черная краска высокого достоинства; о бумаге уже говорилось выше. Книга украшена заставками, инициалами и гравюрой апостола Луки. Заставок в книге 46 с 20 досок, инициалов 22 – с 5 досок. Кроме того, вырезана рамка, в которую вставлено изображение апостола Луки, и само изображение; всего 27 досок. Концовок в московском Апостоле нет, но при сличении имеющихся в Ленинской библиотеке пяти экземпляров оказалось, что в одном из них на 81-м листе поставлена плетеная концовка, как в более поздних изданиях Ивана Федорова. Концовка такого рисунка встречается в львовском Апостоле на листе 133 об. Почему она не повторена в других экземплярах, трудно сказать: может быть, она не понравилась в Москве, а может быть, наоборот, это один из поздних экземпляров, где Иван Федоров поставил новое украшение.

Рукописные образцы оказали влияние на внешность всех первопечатных книг; в анонимных изданиях и шрифты, и красные строки вязи, и некоторые черты орнамента явно заимствованы из рукописей. Что касается Апостола, то шрифт его так точно воспроизводит полууставный почерк московских рукописей, что сомневаться в источниках его происхождения невозможно. Но вопрос о происхождении его орнамента гораздо труднее. Если орнамент анонимных изданий хотя бы отчасти можно сблизить с рукописным, то найти в рукописях образцы для орнамента Апостола очень трудно. И если такие образцы и могут быть найдены, то они так немногочисленны, и, видимо, сами недавно появились, что происхождение всего богатого и сложного орнамента Ивана Федорова нельзя приписать только этому влиянию.

Во всяком случае надо сказать несколько слов о тех рукописных украшениях, которые могли послужить образцами для орнамента первопечатных книг. Про некоторые украшения рукописей XV века Буслаев Ф.И. говорит, что они "сперва нарисованы чернилами, а вместе с тем оттенены чернильными же штрихами по способу, принятому в гравюре; затем, где следовало, покрыты акварельной краской, более или менее тщательно, но всегда так, что сквозь нее пробивают сказанные штрихи".

Еще более ясно видно сходство с гравюрой в тех украшениях, которые сделаны только белым и черным с небольшой добавкой золота и изредка еще какой-нибудь раскраски. В альбомах Стасова В.В. и Бутовского В.И. есть целый ряд подобных украшений, только без дат. Но и в датированных рукописях можно найти орнамент, близкий к гравированному. Например, в литературе отмечено Евангелие 1537 года (хранится в Государственном Историческом музее). Также в Уставе в коллекции рукописного отдела Библиотеки имени Ленина (Лавр. 242) можно указать заставку на листе 94, сделанную очень похоже на гравюру, с расходящимися стеблями, с шишками внутри завитков; рукопись не датирована, но составители Лаврского каталога отнесли ее ко времени до 1547 года, так как в ней не упоминаются святые, канонизированные на собор 1547 года. Эти элементы орнамента, шишки, стилизованные виноградные гроздья, цветы, элементы "готической" листвы, по выражению Буслаева, могли перейти одинаково и в русскую рукопись и в русскую книгу; взять образцы его можно было и из орнамента, сделанного от руки в инкунабулах, например, из узора на полях гутенберговой Библии, и из скульптурных рельефов. Действительно, в западноевропейском искусстве позднего средневековья часто встречаются украшения такого рода.

Но что было перед глазами резчика досок московского Апостола – была ли перерисовка западных образцов в русских рукописях или самые иностранные оригиналы, рисованные или печатные, - трудно сказать. Весьма вероятно, что были образцы всякого рода. В "Книге в России" было указано на связь гравюры апостола Луки и рамки вокруг нее с немецкой гравюрой Эрхарда Шена. Вопрос о немецком влиянии вызвал оживленные обсуждения среди книговедов, и покойным Гарелиным Н.Ф. были указаны и в издании "Das alte Buch und seine Ausstattung" гравированные немецкие буквы XV века, в которых, несомненно, есть элементы узора федоровских заставок: шишки, круглые плоды с чешуйками, ягоды, перевитые конусы, причем узор выделяется белым по черному фону. Альбом этот, однако, не указывал, из каких именно изданий изъяты эти буквы.

Киселевым Н.П. были произведены нужные изыскания, результаты получились очень интересные. Оказалось, что эти инициалы вообще очень редко встречаются в изданиях XV века, не характерны для них. Исследователи инкунабулов – Хеблер, Шрейбер, встречая их, отмечают их особо красивый рисунок. Хеблер характеризует их так: "У них нет определенного обрамления, красивый растительный узор их в таком же красивом окружении; высота 48 мм".

Впервые инициалы этого рода появляются в конце 80-х – начале 90-х годов XV столетия в Нюрнберге в типографиях Петера Вагнера и Конрада Ценингера. В частности, три инициала изображены на нюрнбергском издании "Versehung von Leib, Seele, Ehre und Gut" 1489 года без обозначения печатника. В 1909 году Конрад Хеблер отнес этот популярный медицинский трактат к произведениям типографии Ценингера, Петеру Вагнеру. Из Нюрнберга рисунок этих инициалов был перевезен на восток, в Лейпциг и Магдебург, и далеко на запад, на Пиренейский полуостров: в Лейпциге сходные инициалы появляются у Мартина Ландсберга, а потом Мориц Брандис, переехавший из Лейпцига в Магдебург, перевез с собой и эти инициалы и употребил их в своем магдебургском издании "Истории о семи мудрецах". На Пиренейский полуостров инициалы эти были занесены базельским выходцем Фридрихом Биллем; он сам употребил их для своих изданий в Бургосе, а Валентин Фернандес – для лиссабонских.

Все указанные издания – нюрнбергские, лейпцигские, магдебургские, бургосские и лиссабонские – настолько редки, что в Библиотеке имени Ленина из них нет ни одного. Если Иван Федоров видел одно из этих изданий и с него заимствовал рисунок своего орнамента, то, скорее, это было какое-нибудь немецкое издание, лейпцигское или магдебургское, чем испанское. Отсюда он мог взять элементы своих заставок: шишки, перевернутые конусы и прочие, а главное – черный фон. Сразу видно, однако, что его заимствование не было рабским подражанием чужим образцам. Заимствованные элементы трактовались им совершенно самостоятельно, так как они употреблены им для заставок, а инициалы сделаны совершенно иначе. Вполне возможно, что указанные выше образцы немецких гравированных инициалов оказали влияние не непосредственно на Ивана Федорова, а раньше побывали у художников, рисовавших орнамент для рукописей, и Иван Федоров и печатники анонимных изданий уже и в рукописях видели рисунки на черном фоне, напоминающие гравюру, с перевитыми гирляндами и с указанными шишками, ягодами и конусами.

О внешних очертаниях заставок Ивана Федорова уже было сказано выше. Из всех 20 заставок Апостола только три отступают от преобладающей формы: две совсем не имею прямоугольной рамки, а третья сделана покоем, то есть у прямоугольной полосы с боков книзу идут еще две короткие полосы. Форма заставок Ивана Федорова свойственна русским рукописям, но, взяв, прежнюю русскую форму, он вставил в нее немецкий узор, может быть, как уже указано, не впервые, а по примеру рукописей. Рельефность рисунка, которая характерна для орнамента Апостола, не встречается ни у каких его предшественников, ни в рукописях, ни в анонимных изданиях.

Каково было распределение работы между Иваном Федоровым и его сотрудником Петром Тимофеевым, сказать, конечно, трудно. Был ли один из них только специалистом резчиков по дереву и металлу, а другой только печатником, или они делали все работы совместно – неизвестно. Из последующей их биографии видно только, что иногда они работали вместе, иногда врозь, и у них появлялись новые шрифты и орнамент. Конечно, может быть, работая врозь, они находили себе сотрудников для облегчения работы в той части, в которой они чувствовали себя более слабыми. Но ясно видно, что где бы и с кем бы ни работал Иван Федоров, все его издания отличаются общими чертами: они безукоризненно набраны и оттиснуты, в них высокого достоинства орнамент, четкий, красивый шрифт, малое количество опечаток – очевидно, высокие требования к качеству изданий исходили от самого Ивана Федорова, и он умел их так или иначе осуществлять.

То обстоятельство, что рамка от изображения апостола Луки ездила с ним из города в город и, постепенно изменяясь и изнашиваясь, была им применена почти во всех его изданиях большого формата, заставило некоторых исследователей предположить, что он был настолько неумелым гравером и отличался такой беспомощностью в этом отношении, что не умел сделать новой рамки, и нуждался в ней. Но обилие орнамента, совершенно нового не только по рисунку, но и по стилю, употребленного им во всех городах, где он печатал, свидетельствует о противном. Об изображении апостола Луки можно предположительно высказаться, что скорее оно было работы не Ивана Федорова, а Петра Тимофеева, но об этом будет сказано ниже.

Вторым московским изданием был Часовник. Первое его издание, единственный экземпляр которого находится в Брюсселе, было начато 7 августа, а кончено 29 сентября 1565 года. Второе, единственный экземпляр которого находится в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, начато было 2 сентября и окончено 29 октября 1565 года.

В настоящей работе описано это второе издание. Состав книги – 22 тетради от 1-й до 21-й по 8 листов и 22-я – 4 листа, всего 172 листа, лист сложен вчетверо, пагинации нет, тетради имеют сигнатуры. Знаки бумаги приблизительно те же, что в Апостоле (рука или перчатка с короной, большая перчатка с звездой вверху с буквой В на ладони, сфера со звездой, кувшинчик). Шрифт тот же, что в Апостоле, на странице – 13 строк. Орнамент не вполне может быть восстановлен, так как лист первый с заставкой заменен рукописным факсимиле; налицо семь заставок с шести досок; из них три необычной для Москвы формы, не только не прямоугольные, но даже не имеющие прямой линии в основании, представляющие собой плетеные украшения, употреблявшиеся в немецких книгах в виде концовок; впоследствии Иван Федоров и сам употреблял их именно таким образом во всех не московских своих изданиях. Прочие три заставки Часовника сделаны по западноевропейскому образцу, черным по белому, и сходны по узору с заставками Евангелия 4-го шрифта, как было сказано раньше.

Редкость обоих изданий Часовника 1565 года привела многих исследователей к мысли, что их или было напечатано очень мало, или их постигла какая-то катастрофа, что, например, они сгорели еще в типографии. В существовании двух изданий иногда видят указание на то, что с Часовником спешили, не кончив одно издания, начали другое, что, следовательно, в типографии что-то было неблагополучно.

Но в XVII веке постоянно бывали случаи, когда Часовник издавался не два, а даже три раза в год (например, в 1631 году), или ежегодно (в 1631, 1632 и 1633 годах), и это указывает только, что в этом издании была большая нужда – едва дошли до середины работы, как убедились, что тираж надо увеличить вдвое, и начали новое издание. Что же касается редкости Часовника 1565 года, то и в этом нет ничего удивительного. Часовники вообще такая редкость, что они постоянно отсутствуют в самых больших собраниях, или, наоборот, до сих пор не зарегистрированы ни в одной библиографии Часовники, имеющиеся налицо в библиотеках. Объясняется исчезновение Часовников прежде всего их форматом, их постоянным употреблением в церкви, а главное, конечно, их ролью учебника. Еще недавно были живы люди, которые, научившись азбуке, начинали учиться читать по Часовнику, а потом переходили на Псалтирь. Немудрено, что книжка небольшого формата, недорогая, бывшая в употреблении у учеников, исчезла почти бесследно. Почти так же редки Часовники 1598 и 1601 годов издания Андроника Невежи. Можно догадываться, что в XVI веке Часовники Ивана Федорова не были редкостью: так, в библиотеке Строгановых в 1578 году находилось 48 печатных Часовников; в списке они названы только печатными, но так как к этому году были напечатаны только Часовники Ивана Федорова, то, очевидно, они и подразумеваются в списках: двоим наследникам досталось на два жеребья 32 экземпляра, а третьему на один жеребий – 16. Автор заметки о книжных богатствах Строгановых Богданова Н.Г. высказывает предположение, что такое большое количество однородных книг было запасено для вкладов в церкви и монастыри. Очевидно, через 13 лет после выхода Часовники Ивана Федорова существовали в достаточном количестве.

После издания Часовников Ивану Федорову и Петру Мстиславцу не пришлось остаться в Москве. Они должны были покинуть ее и вскоре оказались за границей, у польского короля Сигизмунда, а потом у литовского гетмана Ходкевича. Был ли это отъезд или бегство, и если это было бегство, то от кого: от правительства, или от разъяренной толпы, или еще от каких-то врагов, - вопрос об этом событии совершенно темен.

На основании слов самого Ивана Федорова в послесловии к львовскому Апостолу видно только, что в Москве была какая-то партия лиц, враждебно настроенных по отношению к Ивану Федорову: "ради презелного озлобления, часто случающегося нам не от самого того государя, но от многих начальник и священноначальник и учитель, которые на нас зависти ради многия ереси умышляли, хотячи благое в зло превратити и божие дело в конец погубити, якоже обычай есть злонравных и ненаученных и неискусных в разуме человек… зависть и ненависть нас от земля и отечества и от рода нашего изгна ив вины страны незнаемы пресели".

Эти слова не объясняют ни обстоятельств отъезда печатников из Москвы, ни причин гонений на них. Было ли это гонение на книгопечатание вообще или только на определенный круг лиц, среди которых находился Иван Федоров, так и остается неизвестным. Также непонятно и поведение Ивана Грозного в этом деле. Что Иван Федоров не обвиняет царя, неудивительно: русский человек XVI века мог нарочно оговаривать приближенных царя, чтобы выгородить его самого. О судьбе самой типографии не сказано ни слова. Совершенно неясно, погибла ли она, или осталась на месте, и мог ли он взять с собой что-нибудь легально, с разрешения правительства.

Версия о пожаре, взятая из книги Флетчера, написанной около 1590 года, в сущности, никакими другими известиями не подтверждается, да и сама крайне неопределенна: он говорит о какой-то типографии, в которую привезли из Польши не только станок, но и литеры.

Сам Иван Федоров о пожаре не говорит ни слова, хотя, по всему вероятию, он должен был бы рассказать о таком бедствии, и нельзя представить, почему бы ему надо было это замалчивать. Также не говорит о пожаре и "Сказание". Флетчер мог слышать о пожаре любой московской типографии, прекратившей свое существование до 1590 года, а таких, кроме федоровской, было две: анонимная и типография Невежи 1568 года, и пожар мог быть в любой. Изучение дальнейших произведений печати – московских – после отъезда Ивана Федорова и его собственных – за пределами московского государства – во всяком случае показывает, что отъезд его вовсе не был бегством, к которому ему пришлось прибегнуть ввиду нападения разъяренной толпы, покушавшейся на его жизнь и уничтожившей дотла его типографию. Уезжал он, видимо, при совершенно другой обстановке.

И в заблудовском Евангелии и в львовском Апостоле употреблен тот же московский шрифт, так что, по всему вероятию, печатники увезли с собой хотя бы его матрицы, как вещь не тяжелую; увозить многопудовый громоздкий московский шрифт можно было только с разрешения правительства; а с какой бы стати оно согласилось на увоз шрифта, сделанного на его деньги? Самый шрифт, наверное, остался в Москве, и им была напечатана Псалтирь в типографии Андроника Невежи в 1568 году. Многие доски Иван Федоров также захватил с собой. Вне Москвы появились следующие доски из московских изданий: в заблудовском Евангелии отпечатки с досок, которые были в Апостоле на листах 1 и 82, с доски инициала Е и плетеных заставок Часовника (листы 127 и 160) В львовском Апостоле появились старые доски заставок из московского Апостола с листов 1, 3, 55, 63, 70, 83, 91, 113, 133, 197, инициала I и рамки вокруг изображения апостола. Доски, на которых были вырезаны мелкие инициалы (ломбарды) и строки вязи, Иваном Федоровым не были взяты с собой.

Хотя кое-что Иван Федоров с Петром Мстиславцем и успели захватить с собой из Москвы, но отъезд их, по словам послесловия львовского Апостола, носил характер изгнания: "сия оубо нас от земля и отечества и от рода нашего изгна и в ины страны незнаемы пресели". А, следовательно, и царь, очевидно, был за что-то против Ивана Федорова, только неизвестно, какого рода вину вменили ему. Так неясно оканчивается московский период жизни Ивана Федорова.

Надо отметить, что в исторической литературе описание отъезда Ивана Федорова из Москвы в виде бегства и версия о пожаре типографии сложились не сразу. У Карамзина Н.М. в томе IX "Истории государства российского" так говорится о противниках Ивана Федорова: "Сие важное предприятие (устройство типографии)… возбудило негодование многих грамотеев, которые жили списыванием книг церковных. К сим людям присоединились и суеверы, изумленные новостию. Начались толки, и художник Иван Федоров, смертию Макария (умер 31 декабря 1563 года) лишенный усердного покровителя, как мнимый еретик, должен был вместе с своим товарищем Петром Мстиславцем удалиться от гонителей в Литву…"

Это почти точный пересказ львовского послесловия, прибавлено только замечание о переписчиках. В примечании 91 к тому IX главы 1 "Истории государства российского" передается известие Поссевина о переводе московской типографии в Александровскую слободу, где она и находилась в 1582 году. "Флетчер пишет, что печатный станок и буквы были привезены в Москву из Польши, что типография московская сгорела ночью, зажженная, как думали, суеверами". Ясно видно, что Карамзин, цитируя эти слова, совсем не разумел пожара типографии Ивана Федорова.

Соловьев, не приводя никаких новых данных, говорит уже о бегстве печатников и о том, что "есть известие, что типографский дом сожжен неблагонамеренными людьми". Но, что это за известие, он не указывает. После него рассказ о бегстве Ивана Федорова и пожаре его типографии стал повторяться, хотя документальных подтверждений так и не получил.

Почему Соловьев согласился с предположением о пожаре типографии, остается непонятным. О бегстве печатников он сказал, вероятно, принимая во внимание условия московской жизни XVI века: печатники, возбудившие недовольство сильных людей, иначе, как бегством, не могли спастись за границу. Действительно, московское правительство никогда не изгоняло опальных из пределов государства, а расправлялось с ними иначе. Тем более, оно не стало бы изгонять искусных мастеров, нужных для государства, и отсылать их в чужие страны, где враги могли использовать их для своих нужд.

Но если печатники и принуждены были бежать, то, видимо, у них было время обдумать бегство и собраться, так как они бежали не с пустыми руками. Тихомиров М.Н. высказывает даже такую неожиданную мысль, что печатники уехали с согласия Ивана Грозного, так как их деятельность в Литве нужна была московскому правительству для усиления там русского влияния. Надо сознаться, что во львовском послесловии нет ни малейшего намека на то, чтобы Иван Федоров таким образом расценивал свой отъезд.

Захваченный из Москвы типографский материал обнаружился в заблудовских изданиях Ивана Федорова – московский шрифт, некоторые гравированные украшения. Подробное описание заблудовских изданий выходит за пределы настоящей темы: это издания белорусские, а не московские и не украинские, а изучение их внешности не дало пока особо интересных выводов.