Антикварные книги Сопикова

Эра гражданской книги начинается с Василия Степановича Сопикова. Он первый делает грандиозный шаг вперед в деле распознавания качества книги и ее распространения в России. Гартвиг Людвиг Христиан Бакмейстер (1730-1806 гг.) с его известной "Russische Bibliothek" не в счет, как вышедший на немецком языке и доступный только самому узкому кругу ученых. Пора увлечения редкой книгой за границей в XVIII веке и в начале XIX столетия была в полном расцвете и породила там огромную библиографическую литературу, разработанную до мельчайших подробностей и облегчавшую собирателям труд разбираться в книжных редкостях по любому предмету.

ПЕРЕЙТИ В ПОЛНЫЙ КАТАЛОГ СТАРИННЫХ И АНТИКВАРНЫХ КНИГ
Особенно прославились во Франции труды Гильома Дебюра (1734-1820 гг.), а именно – каталоги знаменитых библиотек герцога Лавалльера, Бриенна, Рандон-де-Буассэ, герцога Омальского, Гольбаха и других (Гильому в работе много помогали два его сына - Жан-Жак и Мари-Жак Дебюр), послужившие Сопикову В.С. прототипом для его знаменитого "Опыта". Это оттуда он, наш русский Дебюр в деле определения степени редкости и достоинства книг, заимствовал всю ту терминологию, которая так понравилась потом нашим доморощенным книжникам, что прошло вот уже более ста лет, а она все не сходит со страниц антикварных каталогов. "Прередкая, - говорил Сопиков о книге Радищева, - ибо вышло в свет оной не более 60 экземпляров". "Редка в России", - говорит он о каком-либо русском издании, напечатанном за рубежом; "редка, ибо при нашествии неприятеля на Москву вся сожжена", говорит он об издании Душеньки 1811 года; "редчайшая, ибо все издание уничтожено", - говорит он о "Божественной и истинной метафизике…" доктора Пордече, напечатанной частным образом масонами во второй половине XVIII века; "очень редка, ибо напечатана для собственного употребления, а не для публики".

Но есть и ряд определений, и их подавляющее большинство, без всяких комментариев. "Редка", "очень редка", "достойна особого внимания" пестрят у него на каждой странице. Неизвестно, на основании каких наблюдений делал Василий Степанович Сопиков свои определения - как библиограф, получавший сведения из книжных источников и из опросов сведущих лиц, или же как книжный торговец, следивший за рынком много лет и знавший, какие книги еще находятся в обращении и каких уже нет. Нам это, к сожалению, неизвестно - известно только, что во время издания своего "Опыта российской библиографии" он служил в Публичной Библиотеке и книжной торговли уже не производил. Но дело от этого не меняется. Как в том, так и в другом случае он стоял на ложном пути. С достоверностью можно сказать, что две трети сопиковских определений не выдерживают критики и должны быть развенчаны. Они на руку были только увлекающимся любителям редких изданий и невежественным или нечистоплотным книжникам, пользовавшимся его ремарками, чтобы поднять цену на заведомо ординарную книжонку. И наоборот, многие из помещенных у Сопикова В.С. рядовых книг, никакой ремаркой не отмеченные, должны быть возведены в звание перворазрядных редкостей на основании позднейших добытых сведений.

Причем с легкой руки Василия Сопикова увлечение определением редкости описываемых нашими библиографами книг приняло эпидемический характер. В 1829 году Строев П.М., давший описание библиотеки графа Толстого Ф.А., из помещенных в нем около четырехсот изданий только восемь не удостоил никаким эпитетом. Все же остальные носят необычайно разнообразные ремарки: "весьма редка", "отменно редка", "довольно редка", "ныне редка", "чрезвычайно редка", "издание неизвестное", "Сопикову неизвестна" и так без конца. В выпущенном им же в 1836 году "Описании библиотеки Царского" из описанных 286 старинных книг не имеют отметок о степени редкости только три, да и то, вероятно, по ошибке. В "Дополнении..." к этим "Описаниям...", помещено 156 наименований книг, из коих только три не удостоились степени редкости. Чертков, выпустивший в 1838-1845 годах свой знаменитый каталог, был значительно скромнее своих предшественников, не так щедро расточая индивидуальные ремарки, но зато снабдил свое описание следующим заключением: "Многие книги, напечатанные в России, ныне так редки, что их не только купить, но даже нельзя достать для прочтения". С 1868 года начинается вакханалия Березина-Ширяева, возводившего в редкости без всякой церемонии самые ординарные книжонки, наводнявшие рынок. Он издал на протяжении тридцати лет более десятка томов, поместив в них многие тысячи книг с ремарками вроде вышеприведенных.

Бедные собиратели былого времени! Чего им только не навязывали библиографы благодаря своим ремаркам. Больше всех посчастливилось в этом Григорию Николаевичу Геннади (1826-1880 гг.), имевшему какое-то исключительное обаяние на собирателей. Мы теперь забыли, да немногие из нас застали появление на свет в 1872 году его книжки, содержащей в себе 246 номеров. Она буквально, как теперь говорят, создала "геннадиевский толк". Люди, доселе ничего не собиравшие, люди, собиравшие что-то бессистемное, стали набирать исключительно только геннадиевские редкости.

И у этих почтенных собирателей редкостей появились на полках рядом стоящие книги: "Устав воинский" 1841 г. (по Геннади № 180), "Достопамятности Москвы" Тромонина 1843-1844 гг. (№183), Аннинская библия 1739 г. (№10), "Трутень" Новикова 1769-1770 гг. (№№ 26 и 27), мистическая книга "Рассуждение об нетлении и сожжении всех вещей по чудесам царства Натуры" 1816 г. (№125), "История моего котенка" баронессы Корф, 1864 г. (№208); "Исторические сведения о цензуре в России" 1862 г. (№207). И тут же рядом "Description du pou, vu au microscope, par Ph. Karjavine" 1789 г.; "Письмо о камне Тмутараканском" А. Оленина, 1806 г. и "Канон вопиющия во грехах души" кн. Г.А. Потемкина, 1791 г. (№76). И поместился бедный Новиковский "Трутень" стоящим рядом по одну сторону с "Каноном вопиющия во грехах души", а по другую с Каржавинским "Описанием вши, видимой под микроскопом".

Быть может, непосвященные в тайны возведения старинных книг в библиографические редкости заинтересуются узнать, почему она попала в книгу Геннади? А потому, что первая напечатана в Кременчуге в только что открывшейся там в 1791 году первой типографии, а вторая потому, что напечатана в швейцарском городе Каруже и наряду с французским текстом в книге имеется и русский. Этого было вполне достаточно для возведения их в библиографические редкости.

Были маньяки, собиравшие книги для одной только редкости, не взирая ни на какое ее содержание, будь то научный трактат, сборник стихов, медицинская диссертация, поваренная книга - она одинаково была мила его сердцу и находила себе место на полках такого любителя. Читать он их не станет и покупал заведомо не для чтения, а для любования и счета, чтобы сказать, что у него не достает по Геннади всего только 60 экземпляров, тогда как у его конкурента недостает более ста. Знаменитая книга Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву" в первом своем издании 1790 года не утратила ценности и после того, как спал с нее цензурный гнет и она сделалась достоянием широких кругов. Для ярых поклонников и собирателей редких книг она и теперь представляет самый страстный предмет вожделения, и теперь появление на рынке нового экземпляра возбудит в сердцах любителей желание обладать такой патентованной редкостью, экземпляры которой известны все на перечет.

Книги, возведенные нашими библиографами в степень редкости, в большинстве случаев не выдерживают этого почетного звания. Набор их совершенно случайный и непроверенный. "Очень редка", говорит Сопиков о книге Агриппы "О благородстве и преимуществе женского пола", изданной в Санкт-Петербурге в 1784 году (№2268), а между тем она долгое время лежала в Академической лавке и продавалась по 20 копеек, пока ее не скупил всю известный собиратель 1820-х годов Нарышкин, чтобы меняться с любителями "геннадиевского толка", так как и Геннади, поверив Сопикову. занес ее в свои "редкости". "Книга запрещенная и редчайшая", - вещает Геннади о "Воззваний к человекам о последовании вовлечения духа", напечатанной в столице в 1820 году (№180), а она не сходила с полок любого букиниста и продавалась по цене 1-2 рубля. Можно привести множество таких примеров и желательно было бы опубликование на основании точных данных списка развенчанных редкостей. "Habent sua fata libelli" ("Все в природе подвержено переменам, и книга имеет свою судьбу"), - говорит в своем каталоге Бутурлин об альдах.

Мода на антикварные книги

Как ни странно, но и на книги есть мода. Имела место пора увлечения альдами, эльзевирами, библиями, миниатюрными изданиями, масонскими книгами, генеалогией. Когда собирали эльзевиры, альдами пренебрегали, и они были в низкой цене. Перестали интересоваться эльзевирами, возвели на пьедестал альды, и они страшно поднялись в цене, а эльзевиры стали отдавать за бесценок. Такая судьба постигла и "геннадиевские" редкости. Отошла их пора - никому они стали не нужны, за исключением немногих древних книг, не потерявших своего исторического или художественного значения. И сказать теперь, что ими увлекались так, что ничего больше собирать не хотели, никто не поверит, а, между тем, это было.

Как происходила на, протяжении длинного ряда лет смена различных увлечений теми или иными видами коллекционерства? Чем вызывалась эта эволюция "смены вех"? Вопрос, быть может, чисто психологический, и найти разрешение его очень затруднительно. Если мы будем искать разрешение в процессе культуры, то натолкнемся на неустранимые преграды, потому что увидим, как с ростом культуры, с появлением новых красот в области творчества и в области техники, самые просвещенные собиратели меняли свои вкусы, увлекаясь нынче одним, а завтра другим, нередко возвращаясь к тому, чем пренебрегали раньше, действительно, менее ценному и по праву ими, казалось бы, оставленному.

Если допустить, что это была прихоть, пресыщение богатых людей, то это опять будет неверно, потому что мы знаем, как наряду с людьми состоятельными, увлекались той же страстью и люди самого скромного достатка, тратя на это последние сбережения. Что люди собирали преимущественно? То, чем занимались профессионально: историк - исторический материал, литератор - по литературе, актер - по театру. Это совершенно естественно: у них должно быть, так сказать, орудие их производства; но наряду с этим была и полочка книг особого назначения, никому неведомого, быть может, и самому обладателю, которая была ему милее всего остального и составлявшая их святая святых.

Известен был один бас, тщательно собиравший все по декабристам; известен банковский служащий, обладавший прекрасной библиотекой по древнерусской истории; был доктор, собиравший старинные книги по фольклору; историк, имевший прекрасный подбор литературы по бабочкам на всевозможных языках. Один простой человек, также банковский служащий, интересовался только историей Англии и имел порядочное собрание; особенно полно у него была представлена история просветительных учреждений, университетов, описания библиотек (только английских), несмотря на то, что он даже не владел этим языком.

Характеристика спроса на антикварные книги

Какого рода литературой больше всего интересовались собиратели? Ответить на это непросто. Их требования были разнообразны и прихотливы. Как уже было сказано, была пора библиографов-диктаторов, воле которых беспрекословно подчинялись, но и в период отрезвления дело собирательства не стало яснее. Те же лица, освободившись от гипноза доктринеров, редко имели какую-либо намеченную, определенную программу; тот, кто имел ее и следовал ей, в силу любознательности часто уклонялся в несвойственные ему сферы, и иногда очень глубоко и с увлечением.

Возьмите нашего чистого из чистых библиографа-литератора Ефремова Петра Александровича (1830-1907 гг.), типичнейшего из русских собирателей, трезвого, образованнейшего, на котором всего легче примерить дисциплину собирательства, и посмотрите, чем он увлекался. Сохранились каталоги многих антиквариев, как русских, так и иностранных с его отметками книг, предположенных им на выписку. Не диво, что он увлекался Лафонтеном во всех его изданиях XVIII и даже XIX века; не диво, что он вообще увлекался, как просвещенный человек, западной литературой; понятны и его отметки книг специально хозяйственных, или медицинских, но вот целый ряд книг по естественным наукам, физике, астрономии, юриспруденции и даже военному искусству. Что это? Пытливость ума высокообразованного человека, жаждавшего знать все, на что он наталкивался случайно, или система? Но системы быть не может, ибо этих отделов, как таковых, в библиотеке его не было.

Подобные явления проходят красной нитью не только в одной Ефремовской, но буквально во всех больших библиотеках собирателей, претендующих на какой-либо специальный отдел, но не свободных под час от увлечения и книгами из совершенно другой области. Ефремов был слишком далек от военного дела, но это не помешало ему выписать сочинение Монжа "Искусство лить пушки" (перевод с французского, Санкт-Петербург, 1804 г.), и только потому, что оно попалась ему в каталоге Ваганова под №516 наряду с другими книгами и заинтересовало его.

Что такое редкая антикварная книга

Но что же такое действительная "книжная редкость"? Отвечая на это академически-трафаретно, это книга, напечатанная в малом числе экземпляров; это книга, большинство экземпляров которой вскоре по ее выходе в свет подверглось уничтожению или вследствие цензурного приговора, или вследствие стихийных обстоятельств (пожар, наводнение, война, революция). К этому академики от библиографии присоединяют еще так называемые "зачитанные" книги, как песенники, сонники, оракулы и жестокие романы.

Однако все это - теория. Стоит же только подойти ближе, как мы увидим следующую картину. Каталоги и полки букинистов пестрят массою, например, книг XVIII столетия, так сказать, книг рядовых, ничем не отмеченных у наших библиографов. Продаются эти книги обыкновенно дешево, по рублю, полтиннику, по два, редко по три рубля (не обольщайтесь - этот текст написан почти сто лет назад). Вы их можете набрать изрядное количество по низкой цене; здесь будут попадаться и издания Новиковские, и Типографической Компании, и издания провинциальные.

Дело пойдет у вас с легкостью, и вы вскоре успокоите себя, что собирать книги не такое уже трудное дело. Но это только до тех пор, пока вы собираете бессистемно. Стоит же вам остановиться на каком-либо предмете, на любом без различия, и вы составите себе план собирания, выписав из библиографических пособий всю литературу по этому предмету, и тогда вы увидите, как картина резко переменится.

Из XVIII столетия и начала XIX века возьмем, для краткости, хотя бы Смирдинский период и заглянем в любой отдел, не говоря уже о таких боевых отделах, как "произведения русской словесности в стихах и прозе", насчитывающем 216 названия или "история российская", насчитывающем 604 названия, или "география российская" (143 названия). Но мы возьмем отделы более прозаические, спрос на которые прямо ничтожен, как, например, по сельскому хозяйству, технологии, математике, и вы увидите, что из старинных книг по сельскому хозяйству (коих вышло за взятый период 218, по технологии - 121, по математике – 270) вы не найдете и по десятку не только за раз, а на протяжении многих лет, книг самых рядовых.

Исходя из всего этого, из всех этих наблюдений над обращением в продаже антикварных книг, неизбежно напрашивается следующий вывод. Редки не только фактические редкости, о которых сказано выше и привилегированная редкость которых вне всяких сомнений. Но редки вообще книги, вышедшие из обыкновенной продажи, которые вы ищете, особенно по системе, задавшись создать какой-либо отдел до исчерпывающей полноты. Если вы собираете без системы, вам незаметно будет, чего у вас недостает; но если вы, вооружившись библиографическими данными, поставите себе целью придать излюбленному вами предмету полноту, близкую к исчерпывающей, вот тут вы увидите необыкновенное, даже можно сказать, курьезное явление.

Вам удастся раньше всего собрать патентованные редкости и вы будете вводить себя в заблуждение, думая, что вам удалось собрать "все", и у вас недостает только мелочей, вещей второстепенных, пустяков; но вот на поисках этих "пустяков" вы и встретите самое непреодолимое затруднение. И то, что вам казалось самым незначительным, что вы ожидали найти в первую очередь, будет добываться вами долголетними усилиями. И как бы невелик ни был избранный вами предмет, у вас навсегда останутся длинные дезидераты.

Возьмите наши государственные книгохранилища (Публичную Библиотеку, Ленинскую Библиотеку), задавшиеся целью собрать все напечатанное на русском языке, - в них есть почти все, что носит название патентованных редкостей, но отсутствует огромная масса вещей ординарных. И это вовсе еще, конечно, не значит, что отсутствующие до сих пор книги редки более, чем те, которые давно покоятся в шкафах книгохранилищ, нисколько, - просто они еще не попадаются до поры до времени на рынке, а попадутся - цена им будет та же, тот же четвертак, полтинник, рубль, в зависимости от объема. И напрасно кричат наши библиографы, а за ними вторят и книжники "Сопикову неизвестна", "в Публичной Библиотеке не находится", ибо отсутствие их в библиографии, или в Публичной Библиотеке явление чисто случайное.

Но возвратимся к основной теме настоящего очерка. Усилило ли появление "Опыта" Сопикова В.С. с его ремарками об определении редкости книги собирательство, возникли ли специальные антикварные книжные лавки с его появлением? По удостоверению Овсянникова, оставившего нам свои воспоминания, без которых многое навсегда бы кануло в вечность, в начале XIX столетия, внутри Апраксина Двора торговля старыми книгами уже была. "Тогда была мода, конечно, у людей достаточных, иметь в своем доме библиотеки иногда просто из тщеславия (что случается и теперь), - говорит Овсянников, - из этих-то библиотек каждый день посылались для продажи лакеями и прочей прислугой много книг; они скупались рыночными торговцами за бесценок".

Цены на антикварные книги в начале XIX века

Но как они на рынке расценивались, об этом, к сожалению, история умалчивает. Нам известно, что в аристократических и богатых домах того времени мода иметь библиотеку старинных изданий считалась такою же необходимостью, как и ливрейного или выездного лакея, но известно и то, что аристократия читала исключительно иностранные книги; купечество не читало ничего, а среднее сословие - очень мало. Но эта мода все же поддерживала русскую книжную торговлю, хотя львиная доля, безусловно, доставалась иностранцам, откуда выписывались и привозились с оказией иностранные книги. Насколько велик был спрос на редкие русские издания, об этом мы не знаем, но что они водились в книжных магазинах и расценивались довольно высоко, об этом свидетельствуют "Росписи" Плавильщикова (1820-1826 гг.) и Смирдина (1828 г.).

Несмотря на отсутствие в этих "Росписях" ремарок, сами цены, выставленные за ту или иную книгу, ярко свидетельствовали о степени ее редкости. Так, небольшая книжка Николая Ивановича Новикова "Древняя российская идрография", вышедшая в 1773 году, оценивалась уже в 40 рублей, в то время, когда нормальная цена за столь же старинную книгу такого же формата и размера была составляла всего 3-4 рубля, как "Журнал путешествия Екатерины II в полуденные страны" (Санкт-Петербург, 1786 г.) или "Топографические примечания на знатнейшие места путешествия в Белорусские Наместничества" (Санкт-Петербург, 1780 г.), книгу, изданную несравненно роскошнее, со множеством великолепных виньет.

Другой пример. Книга Бакмейстера в 4-х частях "Топографические известия для описания Российской империи" (Санкт-Петербург, 1771-1774 гг.) была оценена была всего в 5 рублей. Такая же небольшая книжка, вышедшая в 1792 году под заглавием "Книга большому чертежу", оценивалась даже в 100 рублей в то время, как и "Древняя Российская Вивлиофика" того же Новикова Н.И., вышедшая в 20 больших томах в 1788-1791 гг., имела ту же расценку за весь комплект.

Сравнивая цены Плавилыцикова 1820 года с ценами его наследника Смирдина 1828 года, мы наблюдаем любопытную картину. Цены у Смирдина не только нигде не повысились, но ярко выразилась даже тенденция к снижению. Так, знаменитое Валуевское "Описание Села Коломенского" 1809 года, вместо 50 рублей, оценено уже в 40 рублей; "Описание Санкт-Петербурга" Богданова-Рубина 1779 года вместо 26 рублей стоило 15 рублей; петровское издание "Книга историография" 1722 года вместо 40 рублей - 25 рублей; новиковская "Идрография" 1773 г. вместо 40 рублей – тот же четвертной; наконец, самый новиковский "Опыт исторического словаря о российских писателях" 1772 года был понижен с 25 рублей до 15-ти.

Но "Книга большому чертежу" у Смирдина совсем уже не значится. В то же время мы наблюдаем такое явление. У Смирдина появляется масса книг, совсем пропущенных у Плавильщикова, и в том числе, почти полностью, все петровские издания, все редчайшие теперь периодические журналы XVIII века, и по ценам очень низким. Так, ненаходимые ныне совсем: тобольский журнал "Иртыш, превращающийся в Ипокрену" 1791 года оценен всего в 25 рублей; "Поденщина" 1769 года - в 10 рублей; "Магазин Английских мод" 1791 года - в 15 рублей; "Модное ежемесячное издание" в четырех частях - в 20 рублей, "Трутень" 1769 года - в 10 рублей. Однако "Мешенина" 1773 года, "Пустомеля" 1770 года, "Ни то и сiо" 1769 года и первое издание "Живописца" 1772 года были и тогда настолько редки, что совсем не попали в Роспись.

Что период времени приблизительно от 1815 до 1825 года был временем приподнятых цен, показывает не только "Роспись" Плавильщикова. В Румянцевском Музее (ныне - Библиотека имени Ленина) сохранился любопытный документ, еще убедительнее свидетельствующий об этой тенденции к повышению. Это – 72-страничный печатный "Реэстр книгам Матвея и Ивана Глазуновых" (Москва, 1813 г., издание второе).

Внешность экземпляра этого "Реэстра" такова, что по всем признакам он служил справочником для книжного магазина или библиотеки. Не отличаясь ничем от аналогичных "реэстров" того времени, имея общий алфавитный порядок по авторам, с краткими и неверными заголовками, без указания места и года издания, тем не менее, он драгоценен для нас включенными в него рукописными добавлениями двоякого рода.

Первые относятся к переоценке всех книг, с ярко выраженной тенденцией к повышению, приблизительно в полтора раза, а иногда и более. Так, знаменитый "Путеводитель к древностям и достопамятностям Московским" (в 4-х частях, Москва, 1792-1793 гг.) вместо печатной цены в 7 рублей 60 копеек, в рукописной показан уже как оцениваемый в 12 рублей, петровский "Регламент" вместо 70 копеек – полтора рубля и так далее. Любопытно отметить, что это значительное повышение по всей линии произошло чуть ли не в год издания "Реэстра", ибо бумага, на которой проставлены новые цены и иные дополнения, имеет водяной знак 1813 года.

Неизвестно, чем вызвано было это повышение цен, господствовавших затем сплошь до появления "Росписи" Смирдина, - наступившим ли успокоением после войны 1812 года и, вследствие этого, повышенным спросом на книги, или, наоборот, дороговизной продукции, как следствием войны. Другой интерес ленинского экземпляра "Реэстра" Глазуновых заключается в дополнительном перечне многих книг, пропущенных в "Реэстре" с указанием у кого из московских книготорговцев они продаются.

Из двенадцати приведенных фамилий, пять встречаются впервые, совершенно доселе неизвестные, а именно: Романчиков, Порывкин, Телепнев, Инихов и Горн. Они все обозначены в приложенном здесь списке Московских книгопродавцев под 1813 годом исключительно лишь на том основании, что сведения о них извлечены из приложения к Глазуновскому "Реэстру", писанного на бумаге с водяными знаками 1813 года. Других, более достоверных признаков времени их деятельности, к сожалению, не имеется, и она остается пока terra incognita. Остальные семь имен, упомянутых в "Реэстре", следующие: И. Глазунов, Свешников, Зайкин, Ширяев, М. Глазунов, Ступин и Немов. Все они известны по издававшимся ими каталогам и указаны в нашем списке в соответствующих местах.

На деятельности Плавилыцикова и Смирдина, как не специально посвятивших себя антикварному делу, мы останавливаться не будем, но их "Росписи", как первые, засвидетельствовавшие в то уже время степень редкости книг, для нас должны быть драгоценны. Любопытно отметить, что в большинстве случаев они совсем не считались с сопиковскими ремарками. Так, "Душенькины похождения" 1778 года отмечена у Сопикова как издание "очень редкое", у Смирдина оценено всего в 5 рублей; "Антимахиавель" 1779 года у Сопикова - "редка", у Смирдина - 8 рублей, "Библиотека духовная" Сковороды 1798 года - 3 рубля; петровское издание, одно из самых первых "Книга о способах творящих водохождение рек свободное" 1708 года - всего 10 рублей, "Трудолюбивый Муравей" 1771 года – те же 10 рублей.

Но правда и то, что много старинных книг, отмеченных у Сопикова как редкие, совсем не попали в "Росписи". К примеру, масонские издания, таившиеся в то время как запрещенные, совершенно отсутствуют в них. Торговля Плавилыцикова помещалась на Невском проспекте против Гостиного двора, и перешла потом к Синему мосту, где ее в 1823 году и унаследовал Смирдин, остававшийся там до 1830 года, после чего перешел на Невский проспект. Здесь он справлял свое знаменитое новоселье, на котором присутствовали все лучшие писатели того времени: Пушкин, Жуковский, Вяземский, Крылов, Греч, Булгарин, Хвостов, Шаховской и другие, подарившие ему каждый, в ознаменование этого события, свое новое произведение, из которых и составился сборник "Новоселье".

В этой знаменитой книге на превосходной виньетке заглавного листа первой части, рисованной Брюлловым, изображены гости за обедом у Смирдина. На заглавном листе второй части изображены Вяземский и Пушкин, разговаривающие в магазине Смирдина, сам Смирдин за конторкой и его приказчики Ножевщиков и Цветков. Цветков, изображенный с двумя связками книг, замечателен тем, что знал наизусть по номерам каталога все книги в магазине, а их было более десяти тысяч названий. Эта виньетка нарисована Сапожниковым и гравирована Галактионовым.

Книжная торговля в Апраксином дворе

Средоточием антикварного книжного рынка в Петербурге с первой четверти XIX столетия и вплоть до 1862 года был Апраксин двор на Садовой улице. Сначала здесь торговали прямо на развале, на разостланных на земле досках, но затем постепенно обзавелись ларями и даже лавками. Торговцев было много, и площадь, отведенная под торговлю книгами, равнялась 600 квадратным саженям. Особенно известны историкам имена Матюшина, Исаева, Ухтина и Холмушина и о них нельзя не сказать нескольких слов.

Самым оборотистым из рыночных торговцев, с энергией, не знавшей границ, был Яков Васильевич Матюшин. Начав свою торговлю в 1815 году на Садовой улице, он перенес ее в 1832 году в Апраксин двор. Обладая достаточным знанием, он обходил каждый день всех книжников и скупал у них все лучшее, что они успевали приобрести за день. Таким образом, у него всегда был преизбыток всевозможных редкостей. Особенное тяготение имел он к театральным пьесам, альманахам и журналам, которых нередко у него сосредоточивались полные коллекции. Овсянников рассказывает, как однажды искали купить в Англию коллекции двух русских газет: "Русского Инвалида" и "Северной Пчелы" и нигде не могли найти; в редакциях их также давно уже не было. А у Матюшина нашли и купили. "Вообще лавка его была литературный музей, а сам он - книгопродавец-антикварий", - образно заканчивает Овсянников. Все его дорогое собрание старинных книг погибло в пожар Апраксина двора в 1862 году. Умер он в 1869 году, не воскресив уже после пожара своего дела.

Не менее энергичным и предприимчивым был Николай Исаевич Исаев, начавший торговлю с 1828 года. Его профессией было - распроданные издания. Не довольствуясь каждодневным утренним обходом всех торговцев, он углублял свои экскурсии и по домам, где ему нередко удавалось покупать книги и целыми библиотеками. У него можно было найти чрезвычайно редкие издания.

Демид Иванович Ухтин, один из старейших петербургских букинистов, начавший торговлю в доме графа Апраксина еще в конце XVIII столетия. Не зная никакого языка, кроме русского, он, однако, торговал всевозможными старинными изданиями и сортировал их в своей лавке по наречиям: спросят у него французскую книгу, он подведет покупателя к штабелю французских книг и скажет: "вот, посмотрите сами"; спросят латинскую, подведет к другому штабелю, немецкую - к третьему и так далее. Память у него была изумительная. Русские книги, находившиеся у него в лавке, он знал наизусть и все помнил, где что стоит, несмотря на отсутствие какой бы то ни было системы. В 1835 году он ослеп, но торговлю свою продолжал, приняв в компаньоны зятя, отличавшегося, наоборот, беспамятностью. При такой обстановке происходили нередко забавные курьезы: спросит покупатель какую-нибудь книгу, - зрячий зять отвечает: "нет", а слепой тесть утверждает обратное и начинает объяснять зятю, где должна находиться требуемая книга и какого она объема: в таком-то углу, в третьем штабеле, по средине. И так точно - книга разыскивается и покупатель удовлетворяется. Умер Ухтин в 1846 году.

Быть может, читателю не совсем ясно, что значит "штабель". Дело в том, что в прежнее время, особенно в Петербурге, в ларях, а иногда даже и в лавках, за теснотою помещения, или по каким-либо иным экономическим причинам, полок не имелось совсем, а книги лежали по стенам стопами, нередко доходившими до потолка. Это и были штабели. Конструкция их была изумительная - они никогда не разваливались. А было этих штабелей не один ряд, а иногда и два, и три; свободная площадь, остававшаяся для сидельца, была очень незначительной, и вот на этой площадке в два квадратных аршина продавец должен был производить буквально эквилибристические упражнения, доставая без ошибки из того или другого штабеля требуемые книги, из середины, снизу.

При этом нужно сказать, что никакой системы, ни общего алфавита не было ни у кого и в помине. Книги укладывались по форматам, и штабели росли по мере приращения. Мы знаем по имени немногих прославленных феноменальной памятью старых книжников, но можно с достоверностью сказать, что все они - Кольчугины, все они - Ухтины, Цветковы. Это было какое-то особое книжное племя, одаренное исключительными свойствами, не наблюдаемыми ни в какой другой профессии.

На Апраксином рынке до его пожара в 1862 году одних лавок и ларей было до двадцати, не считая более мелких книжников, торговавших на развале. К этому следует еще присовокупить целую корпорацию так называемых "племянников" - рыночных торговцев в разнос; они знали свое дело не хуже своих состоятельных собратьев, и последние их побаивались, стараясь задобрить, чтобы они не сообщали о продаже другому.

Апраксин двор был наводнен старыми книгами. Помещики, главные его потребители, почуяв приближение освобождения крестьян от крепостной зависимости, не только перестали покупать, но сами повезли продавать целые библиотеки, и на рынке образовался такой затор, что многие торговцы не выдержали и разорились. Жертвой помещичьего краха был и Николай Гаврилович Овсянников, один из крупных петербургских торговцев, потерявший в лице помещиков главных своих покупателей.

Кризис антикварного рынка

Вот картина, при которой 28 мая 1862 года произошел пожар Апраксина двора, истребивший все и перевернувший петербургский антикварный рынок настолько резко, что его следует делить прямо на два отдельных периода - до пожара Апраксина и после него. Пожар Апраксина двора наложил на всю физиономию петербургского собирательства такую неизгладимую печать, что пережившие это событие так и не примирились в течение целых десятилетий с новым порядком, с новыми расценками. Драма старых собирателей, как Ефремова, Ровинского, Дурова, Березина-Ширяева и других не поддается описанию. То, что продавалось до пожара Апраксина по пяти, десяти, двадцати копеек, превратилось в рубли и сделалось нетерпимым старым собирателям.

Ярким показателем господствовавших в то время на рынке цен может служить известная библиотека Дурова, владелец которой имел манеру, драгоценную для статистики, но преступную с точки зрения библиомана, помечать на заглавном листе, правда очень мелко, но, увы, чернилами, сколько и когда было заплачено за книгу. По этим дуровским пометкам можно определенно констатировать, что в Апраксином рынке степень редкости книги в расчет не принималась, а принимался лишь ее объем. Редчайшие издания, имевшие несчастие быть миниатюрными, носили пометку в 10, 25 и много в 50 коп. И, наоборот, "волюминозные", самые ординарные, были расценены сообразно их объему. И не мудрено, что бедный Готье, которому досталась эта библиотека, малосведущий в русских книгах, продал библиофилу Остроглазову за 10 рублей подлинное "Путешествие" Радищева, имевшее, вероятно, такую пометку.

После пожара Апраксина двора уцелевшие от полного разорения книжники разбрелись по всему Петербургу. Стали нарождаться лавки на Садовой в доме Публичной Библиотеки, Пажеского Корпуса; подоспел к этому времени Ново-Александровский рынок, где потом образовался целый книжный ряд. Обильно насадились книжные лари на мостах, у скверов; образовались лавки и на Васильевском Острове, пожелавшие поближе обслуживать университет; стали возникать лавки на Симеоновской улице и, наконец, на Литейном, которому суждено было сыграть в после-апраксинский период доминирующую роль. Но пока что ни один из рассеявшихся по всему Петербургу книжников не заявил себя мало-мальски солидно. Новых Матюшиных не появлялось, да и не для кого было им появляться.

Петербург переживал кризис; падение крепостного права и новые после Апраксина цены делали свое дело: книга подорожала, старый покупатель остался непримирим и замкнулся, а новый нарождался туго. При такой обстановке в 1876 году возникла на Садовой, рядом с Публичной Библиотекой, антикварная торговля М. Николаева, которому выпала высокая честь быть пионером в деле издания антикварных каталогов на Руси.

Николаев М.Н., пионер по изданию антикварных каталогов. В прилагаемом при сем списке петербургских книгопродавцев-антиквариев, выпускавших каталоги, хотя Николаев стоит на четвертом месте, но трое первые не в счет, как простые книгопродавцы, в каталогах которых только случайно попадались распроданные и редкие издания. Начало же чисто антикварных каталогов было положено Николаевым, который, в 1880 году выпустил в Петербурге "Каталог антикварных книг на русском языке, продающихся в книжном складе М. Николаева, в С.-Петербурге, Большая Садовая рядом с Публичною библиотекою, д.12".

Это был чрезвычайно интересный человек. Главной специальностью своей он избрал геологию и естественно-исторические науки, и этот отдел у него доминировал надо всем, но волей-неволей накоплялись книги и по другим отраслям знаний. И вот, в 1880 году он решился предпринять небывалое в России дело, - издать каталог антикварных книг, да издал его так, с такой тщательностью и знанием дела, что и долго после никто из его последователей не мог к нему приблизиться. Разбитый на мелкие отделы, со строгим алфавитом, снабженный всякими замечаниями и пояснениями, напечатанный прекрасным отчетливым шрифтом, он облегчал по нему справки до минимума. И если бы у нас все грядущие антиквары сняли у него пример, был бы сделан в библиографию такой ценный вклад, равного которому трудно представить. Увы, этого не случилось.

Николаевские каталоги, имевшие все данные на успех, с хорошо подобранными, интересными и серьезными отделами, с ценами божескими для после-апраксинского периода, правда, и через 18 лет все еще не переносимыми старыми собирателями, не привились. Только через два года он решился выпустить второй каталог; еще через два года - третий, и уже видно было, что струны натянуты и готовы лопнуть, - каталоги были отпечатаны экономно, без обложек. Выпустив в течение девяти лет семь каталогов и опубликовав в них 6317 сочинений, он прекратил издавать их совсем. Особенно интересны были № 4 "Сочинения по географии, этнографии и статистике России и соседних с нею стран" и № 6 "Исторические сочинения о России". Ему единственному, на протяжении всего 40-летнего каталожного периода, удалось иметь редчайшую петровскую книгу 1716 года "Алкоран о Магомете, как закон турецкий", которую он и опубликовал в своем шестом каталоге, назначив за нее необыкновенно скромную цену в 16 рублей.

С Николаевым М.Н. сошел со сцены последний из могикан Апраксинского типа, хотя уже немного и модернизованный, но еще не освободившийся от прежней системы замкнутости и чуждый восприятия новых явлений и новых требований в области антикварного книжного дела. А жаль. Имей он побольше чуткости, побольше инициативы, успех ему был бы обеспечен. Он имел для этого все данные, а именно: педантизм, доведенный до мелочей, любовь возиться постоянно с книгами и вечную заботу о приведении их в хорошее состояние, и, что самое высокое для идеального русского книжника, крайнюю нетребовательность к жизни - он мог питаться только одним хлебом и чаем. Особенно симпатична была его кропотливая работа над приведением в сносный вид купленной им на рынке в истерзанном виде редкой книги. С какой любовью и горечью он разглаживал смятые уголки, составлял разодранные остатки гравюр; как он укоризненно качал кому-то головой, видя безнадежность собрать утраченные части.

Расцвет увлечения "геннадиевскими" редкостями совпал, или вернее сказать, вызвал появление на свет в 1874 году профессионального поставщика этих прославленных редкостей. Таковым был Иван Гаврилович Мартынов (1840-1889 гг.), ученик Исакова, первым в России присвоивший себе звание "антиквара". До него торговцы старыми книгами именовались просто книжниками, иногда старинщиками; позднее вошло в употребление слово "букинист", которое так понравилось, что некоторые торговцы писали на вывесках "Книжная торговля под фирмою "Букинист"".

Магазин Мартынова И.Г. помещался в Петербурге на Литейном проспекте в доме Шереметева. Несколько вкусивший плодов просвещения, владеющий языками и знакомый с заграничным рынком, он счастливо отличался от своих малограмотных собратьев и был популярен среди крупных коллекционеров, каковых, главным образом, и обслуживал, пренебрегая всеми остальными. Начав с 1883 года издавать антикварные каталоги, он сразу заявил себя в публике дорогим продавцом, но это его мало огорчало, и он не считался с мнением большинства, имея определенный кружок покупателей, на которых и рассчитывал. Он мог бы спокойно обойтись и без каталогов, но как европейский человек, почуявший, по примеру Запада, обаяние для покупателя твердых цен, хотел укрепить эти цены печатными каталогами, а тем более в России это было новинкой.

Каталоги его, составленные без всякой системы и даже при отсутствии алфавитного порядка, тем не менее, были интересны обилием редкостей, а еще более впервые введенными в них "Desiderata". В этих "Desiderata" ясно обнаруживался спрос того избранного кружка собирателей, который Мартынов обслуживал. Искались геннадиевские редкости, петровские и новиковские издания, сатирические журналы XVIII столетия, книги по генеалогии, масонству, фольклору и по истории Москвы. Все эти списки перворазрядных редкостей, даже не редко уник, чрезвычайно любопытны и могли бы составить хорошую книжку первоклассных редкостей; особенно интересен материал по истории Москвы, для кого-то разыскивавшийся Мартыновым. Имели ли эти воззвания практические результаты, удавалось ли Мартынову что-либо получить из своих Desiderata?

Увы, очень немного. И не мудрено. Каталоги Мартынова, будучи печатаемы в самом ограниченном числе экземпляров, вращались как раз в том же заколдованное кружке любителей, для которых эти редкости и предназначались. Проникни его каталоги глубже, в среду не собирателей, а в медвежьи углы держателей книг, в провинцию, куда не вступала еще дотоле ни одна нога столичного антиквария, результат, быть может, был бы и несколько иной, потому что по новизне приемов поисков, до Мартынова не практиковавшихся, ему, при полном отсутствии у него серьезных конкурентов, что-нибудь и удалось бы получить, но немногим более и в этом случае, ибо те "белые вороны", которые подобрал Мартынов в своих "Desiderata", не приходят скопом, не приходят тогда, когда их ищут, так сказать, профессионально, а являются они всегда невзначай и оттуда, откуда меньше всего их ожидают.

Это - аксиома. При таких условиях дело с обслуживанием одними редкостями узкого кружка библиоманов не могло у Мартынова развиваться. Он больше искал, чем имел. У него спрос превышал предложение. Структура антикварного дела, в отличие от всех других предприятий, такова, что здесь успех не в моменте продажи, а в моменте покупки. И Мартынов хирел. Слава его, как певца геннадиевских и иных редкостей, блестела недолго. Дело обслуживания узкого кружка любителей одними редкостями оказалось нежизненным, по крайней мере, у нас на Руси. Собратья Мартынова по профессии не только не завидовали его успеху, а смотрели на него с соболезнованием, как на пропащего. Один прыткий сынок входившего уже тогда в славу московского антиквария вздумал было начать издание каталогов, но получил от ретроградного родителя такой отпор, что должен был на время оставить свою затею. "Мало тебе примера Мартынова, хочешь и ты без штанов остаться", - говорил ему отец.

Бедный пионер по постановке в России антикварного дела на европейский образец действительно успех с каталогами имел очень слабый. Издав их семь номеров и опубликовав в них до 9 тысяч названий, он тем и кончил свое предприятие. Ошибка Мартынова, имевшего все данные для широкого успеха, заключалась в двух причинах: ограниченном распространении своих каталогов и в высоких ценах, с которыми большинство собирателей примириться никак не могли, памятуя совершенно иную расценку, по которой еще можно было кое-что добывать у мелких букинистов. Правда, он и не рассчитывал на массу, таксируя книги для избранного кружка своих постоянных клиентов. Но это дело ненадежное и слишком рискованное, могущее неожиданно подвергнуться различным переменам. Постоянные и верные своему поставщику покупатели хотя и могут одни питать его, но все до поры до времени. Так случилось и с бедным Мартыновым, понадеевшимся построить свое благополучие на одних них.

Неудачный дебют Мартынова в роли реформированного на европейский образец антиквария ошеломил было его собратьев, но время брало свое. Молодому поколению книжников душно было вести дело в узких примитивных рамках своих предшественников. До них доходили иностранные каталоги, они чувствовали их несомненный успех. Это была пора любительского спорта. Хотелось нащупать новых покупателей. Более передовые книжники смекали, что должны быть интересующиеся редкой книгою и не в одной их округе, не только тот замкнутый десяток, который к ним заглядывал, но и где-то еще и в других городах. Назрела пора обслуживания провинции.

За это дело первыми взялись Клочков в Петербурге и Шибанов в Москве, одновременно начавшие в 1885 году издавать свои каталоги, широко распространяя их не только по всем культурным центрам России, но и за границей. Успех был колоссальный. Клиентура, по крайней мере, количеством, увеличилась в сотни раз. Отовсюду посыпались заказы, а еще более запросы и предложения без конца. Завязалась крепкая связь с городами, с разобщенной доселе провинцией, с далекой Сибирью.

Последовал ряд "разъяснений" мнимо-редких, мнимо-распроданных изданий. Кому неизвестно, что существует масса книг, имеющих, так сказать, местную редкость? Еще Сопиков начал употреблять термин "редка в России", термин, можно сказать, смехотворный. Что значит "редка в России"? Кто же мешает выписать эту книгу из-за границы? Но и здесь, в России, мы знаем не менее курьезные явления. Кажется, недалеко отстоят Москва от Петербурга, а сколько есть книг, таксирующихся в Москве как распроданные, а в Петербурге от них полки ломятся, и обратно.

Особенно неблагополучно стояло дело с провинцией. Харьков, Казань, Киев, Одесса, Варшава имели буквально залежи книг, считавшихся в Москве редкостями. Получить же здесь книгу, изданную во второстепенных русских городах, а тем более в Сибири, было явлением экстраординарным. Счастливец, которому удавалось раздобыть провинциальное издание, в восхищении рассказывал об этом, как о событии из ряда вон выходящем; слушающие завидовали ему, а в это время бедный автор прекрасного и важного труда, курский или вятский, горько сетовался на судьбу, что книга не идет у него с рук.

Делу сближения с провинцией особенно много способствовал Василий Иванович Клочков (1850-1915 гг.), составивший, можно сказать, эпоху. Начав издавать с 1885 года каталоги, он далеко оставил за флагом всех своих книжных собратьев, выпустив в течение тридцати лет 576 каталогов, число не только никем не превзойденное в России, но небывалое для такого периода времени и за границей. Его каталоги, содержащие огромное количество материала, хотя нередко повторяющегося, могли бы представить значительный вклад в библиографию, но составленные без всякой системы, а подчас даже и без простого алфавита, они, к сожалению, совершенно недоступны для справок и представляют собою кладбище навеки погребенных.

Был один смелый, который покушался воскресить это кладбище. Он выписывал от Клочкова два экземпляра каждого каталога и сейчас же наклеивал на карточки, создавая один общий алфавит. Работа шла у него превосходно, и к нему открылось целое паломничество для справок, но судьба скоро пресекла его жизнь. Это был Василий Федорович Фрейман, один из членов Русского Библиографического Общества. Он умер 21 августа 1905 года. Куда девалась эта его гигантская работа? Состав каталогов Клочкова был необыкновенно пестрый. Он не пренебрегал ничем и вместе с редчайшей книгой, вроде "Путешествия" Радищева, он не задумывался помещать в тот же каталог и подержанный экземпляр переводного романа, и разрозненную книжку приложений к "Ниве". "Одними Радищевыми не проживешь", - обыкновенно отвечал он на замечания о неразборчивости в выборе книг для каталога.

Книгу он знал довольно хорошо, особенно русскую; разбирался и в иностранных, имея тяготение, главным образом, к французским иллюстрированным XVIII века, как и все вообще книжники-антикварии. Но, странное дело, он не переносил славянских старопечатных книг и древних рукописей и открещивался от них, как черт от ладана; и не один он, но буквально все новое поколение книжников; случалось то, что они вымещали как будто злобу своим предкам за их нелюбовь к "гражданизму". И как те органически не переносили вторжения этого нового элемента в их старый мир, так и эти пренебрегали всем старым. Но есть и разница в мировоззрении старого и нового поколения. Первые сознательно открещивались от "гражданизма", как от ереси, могущей осквернить чистоту их устоев; вторые - чисто по невежеству, не желая заниматься скучным делом изучения палеографии и славянских текстов. Покажется невероятным, но это факт, что ни один почти из новых книжников не мог разобрать даже славянского года, - это было всегда их камнем преткновения; об определении же эпохи и говорить уже не приходится. Вот причина, почему у них не водились старопечатные книги и не заглядывали к ним лица, интересующиеся ими.

Но при всех этих недочетах деятельность Василия Ивановича Клочкова была огромна. Через его руки прошла масса книг, много крупных библиотек, как петербургской Воронцовскои, графа Апраксина, Ровинского, Семевского и других. Он не любил долго задерживать книги и продавал их быстро и доступно для всех. Его система была такова: приобретя какое-либо крупное собрание, он сейчас же рассылал приглашения своим постоянным клиентам; они не медленно являлись к нему in соrроrе, и через несколько дней от покупки оставалось лишь то, чем были награждены его покупатели ранее. Только эти остатки и поступали уже в каталог. Таким образом, масса ценного малоизвестного материала, прошедшего за 30 лет через руки Клочкова, увы, так и осталась незафиксированной.

Но и при всем этом он успел опубликовать огромную массу книг. К сожалению, должно сознаться, что подробностью описания книг Клочков не отличался, давая самые краткие заглавия и суммируя приложения без указания способа исполнения. Одно время он снабжал описания длинными цитатами хвалебного свойства, взятыми из трудов наших библиографов; самым излюбленным его панегиристом был Березин-Ширяев. Но и эту затею потом он оставил, и без того дела его шли хорошо. Не вкусив нигде просвещения, как и все российские книжники, он издавал и иностранные каталоги, составляя их сам; были каталоги, целиком посвященные французским, немецким и даже английским книгам.

Клочков В.И. был необычайно популярен среди клиентов и всех имевших с ним соприкосновение. Это был необыкновенно доброй души человек, всеми любимый и уважаемый. Скончался он в 1916 году 26 мая совсем еще не старым человеком, пав, можно сказать, жертвою привязанности к своему магазину, где находился безвыходно целый день до поздней ночи (антикварные магазины в то время закрывались в 11 часов вечера), питаясь одной сухой пищей и чаем.

Успех с каталогами Клочкова и Шибанова не породил, однако, много подражателей. Только год спустя в Петербурге появились тощие и немудрые каталожки "Букиниста" Ваганова, скромного отпрыска большого книжного рода Вагановых, шумевших в свое время в Апраксином рынке до его пожара. Малограмотно составленные, с более чем посредственным подбором книг, среди коих на протяжении девяти каталогов, вышедших за время с 1886-го по 1889 год не проскользнуло буквально ни одной библиографической редкости, они не были популярны среди коллекционеров и так же тихо скончались, как и появились.

Другое дело - Эмиль Карлович Гартье (1849-1911 гг.), один из очень немногих просвещенных русских книжников, хотя и не совсем русского происхождения (родился в Пернове Лифляндской губернии, где и окончил гимназию). Он был сначала учеником Риккера, а затем Гашета в Париже, где имел потом даже свое собственное книжное дело, но с 1877 года мы его видим уже в Петербурге, и с этой поры, вплоть до своей кончины, последовавшей 30 декабря 1911 года, он всецело принадлежал Петербургу. Имея, вероятно, достаточно средств, а еще больше предприимчивости, Гартье, при появлении своем в Петербурге, сразу довел крупное книжное и издательское дело, наименовав его "Российская Библиография".

Предприятие его помещалось на Невском проспекте на углу перед Казанским собором и занимало огромный бельэтаж с массою служащих. В 1880 году он предпринимает для обслуживания своей клиентуры собственный библиографический журнал под тем же названием, что и магазин, по программе, послужившей потом прототипом для "Известий" Вольфа. Имея тяготение к антиквариату, он завел в своем журнале отдел библиофилии, привлекши к участию почти всех тогдашних библиографов и ученых коллекционеров. Благодаря живому, умелому подбору статей и новизне замысла и как единственный, журнал был очень популярен и сделался настольным у каждого любителя и собирателя антикварных книг. Но при ограниченности у нас в России кружка любителей и полном равнодушии большой публики к подобного рода изданиям, журнал не мог быть долговечен и прекратился на роковом третьем году своего существования, при значительных пожертвованиях со стороны издателя.

К этому времени Гартье постигла неудача и с своей широкой книжной деятельностью он вынужден был переселиться в более скромное помещение на Фонтанку, в дом № 40, где сначала торговал скупаемыми им остатками изданий, а затем перешел на чистый антиквариат, изменив и название своей фирмы - "Российская Библиография" Гартье была заменена скромным анонимом "Посредник". Но и в новом предприятии Гартье скоро обнаружил свои природные качества человека широкого размаха. Скупив несколько библиотек, в 1886 году он выпускает большой антикварный каталог в две тысячи номеров по чисто европейскому и именно парижскому образцу. Школа Гашета отразилась потом и на всей его последующей деятельности. Придав своим каталогам типичную французскую внешность, давая им интересные заголовки с перечислением содержащегося в них материала, расположенного к тому же на дробные интересные отделы, он имел все данные для успеха, ярко выделяясь постановкой дела перед своими немудрыми российскими собратьями. Каталоги следовали, один за другим, и в течение одного 1886 года Гартье выпустил их целых четыре, составивших более 300 страниц, опубликовав в них до 8000 номеров как русских, так и иностранных книг.

Дела его шли настолько хорошо, что он перешел затем на Невский проспект, куда доселе не осмеливался вступить ни один из книжных антиквариев, боясь непосильных расходов. Здесь его антикварная деятельность достигла наибольшего развития. Здесь ему посчастливилось купить редкостную французскую библиотеку тогдашнего петербургского собирателя пастора Кротэ, в которой были налицо все лучшие иллюстрированные издания XVIII века и другие раритеты и притом в прекрасных экземплярах. В 1888 году Гартье выпустил каталог, целиком посвященный этой библиотеке, поразивший как своей небывалой дотоле в России внешней роскошью, так и внутренним содержанием, показав при этом все знание приемов, усвоенных французскими антиквариями.

Каталог этот, как представляющий целый состав замечательной библиотеки и как снабженный обширными примечаниями при описании особенно выдающихся редкостных экземпляров, в переплетах лучших парижских мастеров XVIII и XIX веков Padeloup, Derome, Thouvenin, Bozerian, Chambolle-Dura, Marius Michel и других, со снимками, является чрезвычайно ценным вкладом в библиографию и первым роскошным иллюстрированным изданием антикварной фирмы в России. Были экземпляры, выпущенные с особенной роскошью; был даже "exemplaire unique". Помимо особенной бумаги с большими полями, помимо двойного etat, из которых одно на японской бумаге с отпечатанными avant la lettre, он облечен в чудесный подписной марокен петербургского мастера Jules Меуеr. Каталог этот имел большой успех и книги хорошо раскупались.

Гартье был в это время на зените своей славы и благополучия. Но правы были русские книжники, да и не одни они, но и большинство европейских, ютясь в закоулках, нередко в верхних этажах и не рискуя вылезать на большие дорогие улицы. Долгим опытом и наблюдениями они прекрасно учли, что временной успех не должен кружить их головы; что библиотеки, подобные Кротэ, попадаются не часто; что покупатель на редкую книгу на улице не рождается и для создания его не требуется ни роскошное помещение, ни всякая иная помпа, а нужно нечто иное, нужно знание. Энергичный, необычайно самоуверенный и предприимчивый, но не обладавший достаточными познаниями, особенно в русских книгах, Эмиль Карлович Гартье пренебрег этими прописными истинами и дорого за это поплатился.

Случилось так, что после библиотеки Кротэ у него не было значительных покупок, и он не мог выпустить даже ни одного интересного каталога в течение долгого времени. Это не замедлило отразиться на оборотах, что при громадных расходах в дорогом помещении на Невском было очень чувствительно, и дело быстро начало увядать. В довершение неудач, в декабре 1894 года, Гартье постигло огромное несчастье - пожар в его магазине, не столько истребивший, сколько испортивший большую часть его товара, после чего немногое удалось ликвидировать, все же остальное было продано в макулатуру. Застрахован магазин не был. Несчастье это окончательно расстроило дела Гартье и не дало ему возможности более оправиться. После пожара мы видим его в небольшом магазине уже на Литейном проспекте (в доме № 58), а позднее еще в меньшем, на Пантелеймоновской, где он спустился уже до того, что стал торговать открытками и дешевыми романами и, наконец, совсем сошел со сцены книгопродавческой деятельности, занявшись каким-то посредничеством. Умер он в бедности в 1911 году 30 декабря на 61-м году своей жизни.

Пример Гартье, стоивший ему разорения, показал лишний раз, как не следует вести антикварное книжное дело, что ему вредно. Пожар только ускорил роковую развязку, но Гартье был уже обреченный и задолго до пожара, когда перешел на Невский проспект, стремясь к быстрому расширению своего дела.

С легкой руки Василия Ивановича Клочкова, поселившегося первым на Литейном проспекте, если не считать неудачливых дебютов Мартынова и Гартье, последний сделался средоточием больших букинистов, букинистов, так сказать, аристократов. Это была эпоха возрождения в постановке антикварного книжного дела в Петербурге. Ютившийся до сего времени в ларях, узких проходах, подворотнях и, в буквальном смысле слова, темных пещерах, как сырые, нетопленные подвальные этажи Александровского рынка, с вечно коптящей керосиновой лампочкой, петербургский букинист, доселе боящийся света и простора, как чумы, стал выплывать на свет и рискнул селиться в магазинах даже с зеркальными окнами.

Сначала несмело, поодиночке, но затем уже прямо стихийно. Это был конец 1880-х и начало 1890-х годов, - самая пора расцвета антикварного книжного дела. Из года в год магазины стали размножаться, заселив преимущественно левую от Невского сторону Литейного проспекта вплоть до моста, завернув с одной стороны и на Симеоновскую, а с другой - протянувшись даже на Владимирскую улицу. Но были и такие, более ли робкие или менее даровитые, которые остались верными своим прежним традициям и не рискнули покинуть свои насиженные подземелья и коптящую лампочку.

Расцвет каталожного издательства

Многие стали издавать и каталоги. Особенно преуспевал район Литейного проспекта, давший во главе с Клочковым еще несколько крупных имен, как Мелин Л.Ф., Мельников М.П., Семенов и Сын, Базлов И.И., Трусов С.П., Соловьев Н.В., а несколько позднее – Гомулин А.К., Шилов Ф.Г. и Котов С.Н. Всего же петербургских книжников, издававших антикварные каталоги за период времени с 1870-го по 1917 год, насчитывается 53 человека, выпустивших в общей сложности 1302 каталога. Размеры статьи не позволяют дать характеристику деятельности каждого в отдельности, да в этом и не встречается особенной надобности, ибо все они, за исключением Соловьева, о котором речь будет ниже, мало отличались один от другого постановкою дела.

Качеством описания книг, выпускаемые ими каталоги не особенно блистали. Краткие заголовки, отсутствие фамилии авторов у сочинений анонимных, отсутствие указаний на формат, число страниц, количество иллюстраций, на способ их исполнения - вот неизбежные спутники описания книг у наших антиквариев. Даже лучшие из них, как Мелин, Шилов и даже Соловьев далеко не всегда были на высоте. О ремарках и говорить не приходится, - они были трафаретно-стереотипны: "редка", "очень редка" или выписывались длинные цитаты из излюбленных ими библиографических справочников. Давать сведения о состоянии предлагаемого экземпляра у наших антиквариев не было и в помине, и выписывать книги приходилось наудачу.

Внешность каталогов, в подавляющем большинстве, была чрезвычайно однообразна. Все они клочковского, так сказать, типа. Разница только в обложках, которые Клочков любил разнообразить без конца, заказывая для них художникам специальные рисунки. Остальные и этого не могли сделать, предоставляя заботиться о внешности самим типографиям, которые и придавали каталогам до тошноты однообразный вид, лишенный всякой инициативы и вкуса. Пример Гартье, блеснувшего чисто парижскими приемами, не заразил никого.

Так шло до появления Николая Васильевича Соловьева (1877-1915 гг.), образованнейшего из всех русских книжников старого и нового времени. Окончив два факультета, прекрасно воспитанный, сам страстный любитель и собиратель, он сделался книжником-антикварием при исключительных обстоятельствах. Единственный сын богатого коммерсанта, он тяготился делом отца, которое было ему не по душе, а между тем отец прочил его стать во главе всех своих предприятий. Наперекор родительской воле, лишенный от него всякой поддержки, он решился на последнее средство.

У него была недурная библиотека по библиографии, иллюстрированным изданиям и по Финляндии, любимому его предмету собирательства, и он не задумался пожертвовать ею, вложив ее в основу своего книжного предприятия. Он снял небольшое помещение на Симеоновской улице и, буквально, без гроша в кармане начал дело в очень скромных размерах. Это было в 1901 году. Молодой, неугомонный, он предался любимому делу со всей страстностью пылкой натуры и повел его образцово, придав ему чисто антикварный, а не букинистический характер, как все остальные его коллеги. С апреля 1902 года он уже издавал журнал "Антиквар", при котором стал прикладывать и свои каталоги. Раскритиковав во вступительной статье журнала своих предшественников по изданию библиографических журналов - Гартье, Лисовского и Шибанова - за их "неумелое и скучное ведение" своих журналов, он с юношеским задором пророчит своему начинанию неувядаемую долговечность. Однако, просуществовав ровно год, и он не избег общей участи и должен был прекратиться.

Но антикварное его дело продолжало расширяться. Отец, видя бесповоротное решение сына отдаться своему любимому делу, примирился с ним и предоставил ему неограниченные кредиты. С этого момента Николаю Васильевичу открылись всякие возможности проявить свою деятельность в полной мере, и он не замедлил это сделать. Он переходит на Литейный проспект, в дом № 51, отделывает с небывалой дотоле в Петербурге роскошью магазин в стиле "empire", устраивает с большим вкусом великолепные витрины; издает превосходные по внешности каталоги по чисто парижскому образцу, располагая некоторые из них по отделам и обильно снабжая снимками.

В то же время он не только не забывает, но, можно сказать, уходит с головой и в работы по библиографии, обнаруживая при этом недюжинные дарования. В возникшем в 1907 году журнале "Старые Годы" он принимает постоянное участие и на протяжении ряда лет дарит нас каждый год отдельной нарядной монографией. Так, у него вышли: в 1907 году "Русская книжная иллюстрация. XVIII века", в 1908 году - "Иллюстрированные издания о России начала XIX века", в 1909 году - "Иностранцы в России в XVII веке", а затем и "Библиография усадеб". Чередуя свою библиографическую деятельность с антикварной, он нередко ездил за границу и всегда привозил оттуда массу интересного материала, главным образом из области художественных изданий о России (предмет, больше всего его занимавший).

Постановка антикварного дела за границей увлекала его, он старался все перенять, рисуя самые смелые планы, как он все "перевернет" здесь у себя. И действительно, каждый раз, возвратясь из-за границы, он брался с обновленными силами за расширение дела. Но "перевернуть" все-таки ничего не мог. Развиваясь в исключительно благоприятных условиях, совершенно свободный от забот о завтрашнем дне, недуге, которым были одержимы без исключения все остальные российские книжники, он мог бы сделать гораздо больше того, что сделал. Он не использовал все предоставлявшиеся ему возможности отчасти и по своей вине, вследствие нежелания считаться с укладом собирательского мира.

Вина его и значительная, заключалась в том, что он не любил входить в непосредственные сношения с публикой, не соприкасался с нею. За исключением самого узкого кружка его постоянных клиентов, его никто не видел в магазине, да и с теми он объяснялся не в магазине, а в кабинете при нем, из которого никогда не выходил. От его магазина, за исключением обстановки и всяких новшеств, не веяло специфичностью хозяина, не обдавало теплом радушного приема. Предоставляя общаться с публикой всецело своим сотрудникам, он находил, что для выявления физиономии предприятия вполне достаточно выпускаемых им каталогов. С другой стороны, преследуя красоту во всем, он и в книгах признавал только красивые издания, избегая всего остального, не стремясь даже рассмотреть хорошо, что попадалось ему вне этой области, и тем суживая свою производительность.

Дело он имел исключительно для своего развлечения и ему мало было заботы о том, приносит оно ему пользу или нет. Это парадокс, но факт, что материальная обеспеченность, отсутствие которой так больно отражается на развитии дела у любого книжника, именно она мешала его развитию у Соловьева. В 1911 году Соловьев Н.В. предпринимает издание журнала "Русский Библиофил" и на этот раз уже крепко, при исключительно благоприятных условиях, нисколько не считаясь с подпискою, что и дало возможность журналу просуществовать шесть лет, до самой кончины редактора-издателя, пресекшей его жизнь в полном расцвете сил на 38 году отроду. Он умер в августе 1915 года, заразившись сыпным тифом при уходе за ра